Эта книга посвящается Ричарду Кертису, бесценному литагенту и дорогому другу, который разделяет
мою любовь к бейсболу и мистеру Генри Джеймсу

Часть первая

Глава 1

Дождливым мартом 1893 года по причине, никому не ведомой­ (главным образом потому, что никто, кроме нас, об этой истории не знает), проживающий в Лондоне американский писатель Генри Джеймс решил провести свой день рождения, пятнадцатое апреля, в Париже и там, в самый день рождения либо накануне, покончить с собой, утопившись в Сене.

Я могу сообщить вам, что Джеймс той весной находился в глубокой депрессии, но не могу сказать, почему именно. Разу­меется, он пережил кончину близкого человека: годом раньше, 6 марта 1892-го, умерла от рака груди его сестра Алиса, однако для нее нездоровье много десятилетий было образом жизни, а страшный диагноз стал надеждой на избавление. Как призналась Алиса своему брату Генри, смерть ей давно желанна. Сам Генри, по крайней мере в письмах к друзьям и родным, выражал полное согласие с такими настроениями сестры, вплоть до того, что описал, как очаровательно выглядело ее мертвое тело.

Быть может, не задокументированная хронистами депрессия усиливалась тем, что в предшествующие годы книги Джейм­са продавались довольно плохо: «Бостонцы» и «Княгиня Каза­массима», написанные в 1886-м и вдохновленные медленным умиранием Алисы, а также ее «бостонским браком» с Катариной­ Лоринг, провалились и в Англии, и в Америке. Поэтому к 1890 го­ду Джеймс начал писать для театра. Хотя его инсценировка «Американца» имела лишь умеренный успех, да и то не в Лондоне, а в провинции, он уверил себя, что именно театр принесет ему богатство. Однако уже к началу 1893-го Джеймс начал осо­знавать, что льстился несбыточными надеждами. Прежде чем роль эта отошла Голливуду, именно английский театр притягивал к себе литераторов, которые — подобно Генри Джеймсу — понятия не имели, как написать успешную пьесу для широкой публики.

Биографы лучше поняли бы эту внезапную глубокую депрессию, случись она не в марте 1893-го, а весной 1895-го, когда­ Джеймса, неосторожно вышедшего на поклон после лондонской­ премьеры «Гая Домвилла», ошикает и освищет публика. Люди, заплатившие за билеты (в отличие от светских дам и джентльменов, которым Джеймс пошлет контрамарки), не читавшие его романов и даже не слышавшие о нем как о литераторе, будут свистеть и шикать, исходя из достоинств самой пьесы. А «Гай Домвилл» будет очень, очень плохой пьесой.

Даже раньше, всего год спустя, когда в январе 1894 года его приятельница Констанция Фенимор Вулсон выбросится из окна венецианского дома (возможно, потому, что Генри Джеймс не приедет к ней в Венецию, как обещал), писатель впадет в страшную депрессию, усиленную чувством собственной вины.

К концу 1909 года стареющего Джеймса настигнет еще более глубокая депрессия — настолько глубокая, что его старший (и умирающий от болезни сердца) брат Уильям пересечет Атлан­тику, чтобы буквально держать Генри за руку в Лондоне. В те годы Генри Джеймс будет оплакивать «сокрушительно низкие продажи» так называемого Нью-Йоркского собрания своих тру­дов, на которое потратит пять лет, переписывая длинные романы и снабжая каждый пространным предисловием.

Впрочем, в марте 1893-го до этой последней депрессии оставалось шестнадцать лет. Мы не знаем, чем именно Джеймс был удручен в ту весну и почему внезапно решил, что покончить с собой в Париже — единственный для него выход.

Одной из причин мог стать тяжелый приступ подагры, который Джеймс пережил холодной английской зимой 1892/93 го­да, — тогда он вынужден был отказаться от ежедневного моциона и еще больше располнел. А возможно, дело было просто в том, что в апреле ему исполнялось пятьдесят — рубеж, вгонявший в тоску и более сильные натуры.

Мы никогда не узнаем.

Однако мы знаем, что именно с этой депрессии — и вызванного ею намерения свести счеты с жизнью, утопившись в Сене пятнадцатого апреля либо раньше, — начинается наша история. Итак, в середине марта 1893 года Генри Джеймс (он перестал добавлять к фамилии «младший» вскоре после смерти своего отца в 1882 году) написал из Лондона родным и друзьям, что задумал «немного отдохнуть от ежедневных сочинительских трудов и встретить весну, а равно мой полувековой юбилей в солнечном Париже, прежде чем присоединиться к брату Уилья­му и его семье во Флоренции». Но писатель не собирался в кон­це апреля ехать во Флоренцию.

Упаковав табакерку с краденым прахом сестры Алисы, Джеймс сжег письма от мисс Вулсон и нескольких знакомых молодых людей, вышел из чисто прибранной квартиры в Девир-Гарденз, сел на поезд, приходящий к пакетботу в Шербур, и прибыл в Город Света вечером следующего дня — более сырого и холодного, чем даже в стылом мартовском Лондоне.

Он поселился в гостинице «Вестминстер» на Рю-де-ля-Пэ, где как-то пробыл месяц, сочиняя рассказы, в том числе своего любимого «Ученика». Впрочем, слово «поселился» в данном случае не вполне уместно: писатель не имел намерения провести­ в гостинице несколько недель до своего дня рождения, к тому же плата за номер в «Вестминстере» была по его нынешним стес­ненным обстоятельствам чрезмерно высока. Он даже не стал распаковывать чемодан, поскольку не планировал прожить еще ночь — здесь, да и вообще на земле, поскольку внезапно решил не тянуть с принятым решением.

После прогулки по сырым и холодным садам Тюильри и одинокого обеда (он не стал искать встречи с парижскими друзьями или гостящими в городе знакомцами) Генри Джеймс выпил последний бокал вина, надел шерстяное пальто, убедился, что запечатанная табакерка по-прежнему в кармане, и, стуча по мок­рым камням бронзовым наконечником закрытого зонта, зашагал­ сквозь тьму и моросящий дождь к избранному месту близ Пон-Нёф — Нового моста. Даже неспешной походкой корпулентного джентльмена дотуда было меньше десяти минут ходьбы.

Величайший мастер слова не оставил предсмертной записки.­

Глава 2

Место, где Джеймс наметил расстаться с жизнью, располага­лось всего лишь в шестидесяти ярдах от широкого, ярко освещенного Пон-Нёф, но здесь, под мостом, было темно, и еще темнее — на нижнем ярусе набережной, где черная холодная Сена плескала о замшелые камни. Даже днем это место бывало почти безлюдным. Джеймс знал, что иногда здесь стоят проститутки, но не в такую промозглую мартовскую ночь, — сего­дня они держались ближе к своим гостиницам на Пляс-Пигаль или отлавливали клиентов в узких улочках по обе стороны сияющего огнями бульвара Сен-Жермен.

К тому времени, как Джеймс, стуча зонтиком, добрался до стрелки набережной, которую присмотрел при свете дня, — она была в точности такой, какой он запомнил ее по прошлым визи­там в Париж, — стемнело уже настолько, что он не видел, куда идет. Дождь украсил фонари на другом берегу Сены иронически­ми нимбами. Барж и катеров почти не было. Джеймсу пришлось нащупывать последние ступени зонтом, как слепому — тростью. Лужи и усилившийся дождь отчасти приглушали скрип колес и стук копыт на мосту, так что привычные звуки казались далекими и отчасти даже нереальными.

Джеймс скорее ощущал, слышал и обонял огромность реки, нежели видел ее в кромешном мраке. Лишь когда наконечник зонта, не найдя мостовую, завис над пустотой, Джеймс замер на узком конце стрелки. Он знал, что дальше ступеней нет, лишь шести- или семифутовый обрыв к стремительной черной воде. Еще шаг — и со всем будет покончено.

Джеймс достал из внутреннего кармана табакерку слоновой кости и погладил ее пальцами. Движение это напомнило ему прошлогоднюю заметку в «Таймс», где утверждалось, что эскимосы не создают украшений для глаз, но обтачивают камешки, чтобы радовать осязание в долгие месяцы северной зимы. Мысль вызвала у Джеймса улыбку. Он чувствовал, что для него­ северная зима оказалась чересчур долгой.

Когда год назад в крематории он украл несколько щепоток Алисиного праха — Катарина Лоринг меж тем ждала сразу за дверью, чтобы забрать урну в Кембридж и похоронить на кладбище, где у Джеймсов был свой уголок, — то искренне собирался развеять его там, где младшая сестра была всего счастливее. Однако шли месяцы, и Джеймс все яснее осознавал неисполнимость этой идиотской миссии. Где? Он помнил хрупкое счастье Алисы, когда они оба были куда младше и путешествовали по Швейцарии с тетушкой Кейт, дамой основательной и склонной все трактовать буквально, как гамлетовский могильщик. За недели вдали от семьи и американского дома предрасположенность Алисы к нервической болезни, уже тогда довольно выраженная, заметно ослабела — так что поначалу Джеймс думал отправиться в Женеву, где они вместе хохотали и состязались в остроумии, в то время как бедная тетушка Кейт не понима­ла их иронической словесной игры, весело подтрунивали друг над другом и над тетушкой, прогуливаясь по регулярным садам и променадам у озера.

Однако в конце концов Джеймс решил, что Женева — место для задуманного не вполне правильное. В той поездке Алиса лишь разыгрывала выздоровление от болезни, а он, в свою очередь, разыгрывал соучастие в ее хрупкой радости.

В таком случае — участок под Ньюпортом, где Алиса выстроила свой домик и прожила год, внешне совершенно здоровая и всем довольная.

Нет. То было начало ее дружбы с мисс Лоринг, а за месяцы, прошедшие с похорон сестры, Джеймс ощущал все острее, что мисс Катарина П. Лоринг и без того занимала в жизни Алисы непомерно большое место.

В итоге он так и не придумал, где развеять эти жалкие щепот­ки пепла. Может быть, Алиса была близка к счастью лишь в нью­портские, а затем кембриджские месяцы или годы до того,­ что назвала «ужасным летом», когда, 10 июля 1878 года, их стар­ший брат Уильям обвенчался с Алисой Гиббенс. Много лет сам Уиль­ям, ее отец, ее брат Гарри, братья Боб и Уилки, а также бесчис­ленные гости шутили, что Уильям женится на ней, Алисе. Она всегда сердилась на дежурную шутку, но теперь — после долгих лет ее самовнушенной болезни, а затем и смерти — Генри­ Джеймс­ осознал, что Алиса отчасти поверила в свой брак с Уильямом и была совершенно раздавлена, когда он женился на другой — на девушке, по жестокой иронии судьбы тоже носившей имя Алиса.­

Как сестра однажды сказала Генри Джеймсу, в то лето, когда Уильям женился, она «погрузилась в морскую бездну и темные волны заклубились над ее головой».

Так что в эту последнюю ночь он решил, что просто сожмет в руках табакерку с останками несбывшегося Алисиного бытия и вместе с нею шагнет в черные воды забвения. Джеймс знал, что должен загасить писательское воображение и не гадать, будет ли река обжигающе холодной и не станет ли он — понуждае­мый атавистической жаждой жизни в тот миг, когда грязная во­да Сены хлынет в его легкие, — барахтаться в отчаянной попыт­ке доплыть до отвесного замшелого уступа.

Нет, думать надо об одном: о том, что боль останется позади. Полностью очистить мозг — задача, которая никогда ему не давалась.

Джеймс занес ногу над пустотой.

И внезапно понял, что черный силуэт, который он принимал за столб, — на самом деле человек, стоящий менее чем в двух футах от него. Теперь Джеймс видел лицо с орлиным профилем, отчасти скрытое низко надвинутой мягкой шляпой и поднятым воротником дорожного плаща с пелериной, более того, слышал даже дыхание незнакомца.

* * *

Сдавленно вскрикнув, Джеймс неловко сделал шаг назад и в сторону.

— Pardonnez-moi, Monsieur. Je ne vous ai pas vu la-bas1, — выговорил он, ничуть не покривив душой, так как и впрямь поначалу не заметил этого человека.

— Вы англичанин, — произнес высокий силуэт.

В его английском явственно слышался скандинавский акцент.­ Шведский? Норвежский? Джеймс не мог определить точно.

— Да. — Джеймс повернулся к ступеням, чтобы идти прочь.

И в это время мимо прошел редкий для такого времени «Бато Муш», парижский речной трамвай; яркие фонари на его пра­вом борту выхватили из тьмы лицо высокого незнакомца.

— Мистер Холмс! — невольно вырвалось у Джеймса.

От неожиданности он попятился. Его левый каблук навис над пустотой, и неудачливый самоубийца все же оказался бы в реке, если бы высокий джентльмен с быстротой молнии не ухва­тил его за грудки и рывком не втащил обратно на стрелку.

Назад к жизни.

— Как вы меня назвали? — спросил незнакомец, по-прежне­му крепко держа Джеймса за пальто. Скандинавский акцент со­вершенно исчез. Голос был отчетливо культурный английский, и никакой больше.

— Приношу извинения, — запинаясь, проговорил Джеймс. — Видимо, я обознался. Простите, что нарушил ваше одиночество.­

Произнося эти слова, Генри Джеймс не только знал, что перед ним именно Холмс — хотя волосы у высокого англичанина были темнее и гуще, чем в их прошлую встречу (тогда они лежали прилизанными, сейчас жестко топорщились), над верхней губой появились пышные усы, а форма носа слегка изменилась за счет актерской мастики или чего-то в таком роде, — он не менее отчетливо понимал и другое: за миг до его появления из тьмы, о котором возвестило мерное постукивание зонтика, детектив и сам намеревался броситься в Сену.

Генри Джеймс чувствовал себя по-дурацки, однако, раз увидев лицо и услышав фамилию, он запоминал их на всю жизнь.

Он попытался было шагнуть прочь, но сильные пальцы по-прежнему держали его за пальто.

— Как вы меня назвали? — требовательно повторил высокий джентльмен. Тон его был холоден, как сталь на морозе.

— Я принял вас за человека, с которым однажды встретился. Его звали Шерлок Холмс, — выдавил Джеймс, мечтая об одном: очутиться в постели в своей комфортабельной гостинице на Рю-де-ля-Пэ.

— Где мы встречались? — спросил джентльмен. — Кто вы?

Джеймс ответил лишь на второй вопрос:

— Меня зовут Генри Джеймс.

Во внезапной панике он едва не добавил давно отброшенное «младший».

— Джеймс, — повторил мистер Шерлок Холмс. — Младший брат великого психолога Уильяма Джеймса. Вы — американский сочинитель, живущий по большей части в Лондоне.

Даже в смятении от физического контакта с другим человеком Джеймс почувствовал острую обиду: его назвали младшим братом «великого» Уильяма Джеймса. Пока старший брат в 1890 году не опубликовал свои «Основания психологии», его во­обще не знали за пределами узкого гарвардского кружка. Книга, по неведомым Генри причинам, принесла Уильяму междуна­родную славу среди интеллектуалов и других исследователей человеческого разума.

— Соблаговолите немедленно меня отпустить, — произнес Джеймс самым суровым тоном, какой мог изобразить.

В ярости от чужого прикосновения он позабыл, что Холмс — а это определенно был Шерлок Холмс — только что спас ему жизнь. А может, спасение еще увеличило его счет к горбоносому­ англичанину.

— Скажите, где мы встречались, и отпущу, — ответил Холмс, все так же сжимая его лацканы. — Меня зовут Ян Сигерсон, я довольно известный норвежский путешественник.

— В таком случае тысяча извинений, сэр, — проговорил Джеймс, не чувствуя за собой и тени вины. — Я, очевидно, ошибся. На секунду в темноте мне почудилось, что вы — джентльмен, с которым я познакомился четыре года назад на чайном прие­ме в Челси. Прием давала знакомая мне американка, миссис Т. П. О’Коннор. Я прибыл с леди Вулзли и другими членами литературного и театрального мира: мистером Обри Бердслеем, мистером Уолтером Безантом... Перл Крэги, Марией Корелли, мистером Артуром Конан Дойлом, Бернардом Шоу, Дженевье­вой Уорд. Во время чаепития меня познакомили с гостем миссис О’Коннор, неким Шерлоком Холмсом. Теперь я вижу, что сходство... чисто поверхностное.

Холмс отпустил его.

— Да, теперь припоминаю. Я недолгое время жил в доме миссис О’Коннор, расследуя загадку пропажи драгоценностей. Украл, разумеется, слуга. Как оно всегда и оказывается.

Джеймс поправил лацканы пальто и галстук и крепко оперся на зонт, намереваясь без дальнейших слов покинуть общество Холмса.

Поднимаясь по ступеням, он с неприятным изумлением обнаружил, что Холмс идет рядом.

— Поразительно, — говорил высокий англичанин с легким йоркширским акцентом, который Джеймс слышал у него на чае­питии в 1889-м. — Я выбрал личину Сигерсона два года назад и с тех пор не раз встречал — при свете дня! — людей, которые прекрасно меня помнят. В Нью-Дели я десять минут простоял на площади в нескольких шагах от главного инспектора Сингха, с которым два месяца расследовал щекотливое убийство в Лахоре, и опытный полицейский даже не глянул на меня второй раз. Здесь, в Париже, я сталкивался с английскими знакомцами и спросил дорогу у давнего приятеля Анри-Огюста Лозе, недавно ушедшего на покой префекта французской полиции, вместе с которым распутал десятки дел. Лозе сопровождал новый­ префект Соммы Луи Лепин — с ним я тоже работал. Никто из них меня не признал. А вы признали. В темноте. Под дождем. Когда все ваши мысли были заняты самоубийством.

— Па-а-азвольте... — начал Джеймс.

От возмущения такой наглостью он даже остановился. Они поднялись уже на уровень улицы. Дождь немного ослабел, но фонари были по-прежнему окружены светящимися ореолами.

— Я никому не выдам вашу тайну, мистер Джеймс, — сказал Холмс.

Он пытался, несмотря на морось, закурить трубку. Когда спичка наконец вспыхнула, Джеймс еще явственнее увидел, что перед ним «частный сыщик-консультант», с которым его познакомили на чаепитии у миссис О’Коннор четыре года назад.­

— Понимаете, — продолжал Холмс, выпуская изо рта дым, — я был здесь с той же целью, сэр.

Джеймс не мог придумать ответа. Он повернулся на каблуках­ и двинулся на запад. Длинноногий Холмс нагнал его в два шага.­

— Нам надо куда-нибудь пойти, мистер Джеймс, выпить и перекусить.

— Я предпочту остаться один, мистер Холмс... мистер Сигерсон... или за кого еще вам угодно себя выдавать.

— Да, да, но нам нужно поговорить, — настаивал Холмс, ничуть не смущенный и не раздосадованный тем, что его разобла­чи­ли. Не чувствовалось в нем и смятения от неудавшегося самоубийства — настолько сыщик был зачарован проницательностью писателя, которого не обманула его измененная внешность.

— Нам абсолютно нечего обсуждать, — буркнул Джеймс, пытаясь ускорить шаг, что при его дородстве выглядело смешно и глупо, но отнюдь не помогало оторваться от высокого анг­личанина.

— Мы можем обсудить, почему вы пытались утопиться, крепко сжимая в правой руке табакерку с прахом вашей сестры Алисы, — сказал Холмс.

Джеймс замер. Лишь через мгновение ему удалось выговорить:

— Вы... не... можете... такого... знать.

— Однако я знаю, — ответил Холмс, все так же попыхивая трубкой. — И если вы присоединитесь ко мне за ужином с хорошим вином, я расскажу, откуда мне это известно и почему я уверен, что вы не осуществите сегодняшний мрачный замысел, мистер Джеймс. К тому же я как раз знаю чистое, ярко освещен­ное кафе, где мы сможем поговорить.

Он ухватил Джеймса за левый локоть, и так, под руку, они вышли на Авеню-дель-Опера. Негодование, изумление — а теперь еще и любопытство — Генри Джеймса были так сильны, что он больше не противился.

---