Я никогда не забуду моего первого визита Тартарену из Тараскона; с тех пор прошло лет двенадцать или пятнадцать, а я вспоминаю его так живо, будто это вчера было. Неустрашимый Тартарен жил тогда в третьем доме от въезда в город по Авиньонской дороге. То была хорошенькая тарасконская вилла с садом и палисадником, с балконом, с чистыми белыми стенами и зелеными занавесками, а перед ее дверью вечно толклась, кувыркалась и прыгала толпа маленьких савояров. Снаружи дом ничем особенным не выдавался, и никому не могло прийти в голову, что под его кровлей за простыми белыми стенами живет герой. Но стоило только войти, чтобы понять, кого загнала судьба-злодейка в это более чем скромное жилище. От подвала до чердака — все в нем было геройским, даже сад.

О, в Европе не найти ничего подобного саду Тартарена! Нет в нем ни одного туземного дерева, ни одного европейского цветка, — сплошь все экзотические растения: каучуковое дерево, тыквенное дерево, хлопчатник, кокосовая пальма, манговое дерево, банан, пальмы, баобаб, смоковницы, кактусы, музы, — совсем Африка, настоящая центральная Африка, тысяч за десять лье от Тараскона. Само собою разумеется, что все это было не в натуральную величину: так, кокосовые пальмы были не крупнее свеклы, а баобаб, гигантский баобаб, рос в горшке из-под резеды; но дело тут не в величине. Для Тараскона хорошо было и это, и городские обыватели, удостаивавшиеся чести полюбоваться тартареновским баобабом в воскресенье, возвращались по домам преисполненными удивления.

После этого, конечно, понятно, какое волнение я должен был испытывать, проходя через этот сад в первый раз. Но это волнение ничто в сравнении с чувством, охватившим меня, когда я вступил в жилище героя. Его кабинет, — одна из диковинок города, — находился в глубине сада против баобаба. Представьте себе большую залу, от пола до потолка увешанную ружьями и саблями; тут было оружие всех стран и народов: карабины, винтовки, мушкетоны, корсиканские ножи, каталонские кинжалы, кинжалы-револьверы, ятаганы, кривые малайские ножи, кистени, готтентотские дубины, мексиканские лассо, — и чего-чего только не было. Надо всем этим, как бы для вящего устрашения посетителя, зловещим блеском сверкала звезда из клинков сабель, шпаг, штыков и стволов… Успокоительное впечатление производили, однако же, образцовый порядок и чистота, царившие над всею этою смертоносною коллекцией. Все было прилажено к своему месту, вычищено, вытерто, снабжено ярлыком, точно в аптеке; кое-где виднелись добродушные надписи:

Или:

Не будь этих надписей, кажется, ни за что в мире я не вошел бы сюда.

Посреди кабинета стоял стол, а на нем графинчик рома, кисет с турецким табаком, Путешествие капитана Кука, романы Купера, Густава Эмара, Охотничьи рассказы, Наставление для охоты за медведями, Руководство для охоты с ястребом, для охоты на слонов и т. д. И, наконец, перед столом сидел человек, лет сорока-сорока пяти, небольшого роста, толстый, коренастый, в рубашке и фланелевых кальсонах, краснолицый, с коротко остриженною густою бородой и огненными глазами. В одной руке он держал книгу, другою потрясал в воздухе огромною трубкой с железною крышкой. Он читал какую-то преужасную повесть об Охоте за скальпами и при этом оттопыривал нижнюю губу, делал страшное лицо, сообщавшее мирной фигуре благополучного тарасконского обывателя такой же вид безобидной свирепости, какой имела вся обстановка его дома.

Этот человек и был сам Тартарен, — Тартарен из Тараскона, — неустрашимый, великий, ни с кем несравнимый Тартарен.

В то время, о котором я вам рассказываю, Тартарен еще не был тем, чем он стал потом, — не был великим Тартареном, популярным на всем юге Франции; однако, уже и в то время он был первым человеком, королем Тараскона. Вот как достиг он своего значения. Прежде всего, надо сказать, что в Тарасконе все поголовно охотники. Страсть к охоте можно считать врожденной каждому тарасконцу, развивавшейся с тех пор, как мифологическое чудовище Тараск свирепствовало в соседних болотах, и жители ходили на него облавой. Давненько это было. Теперь же по воскресеньям все население Тараскона, способное носить оружие, облекается в патронташи и ягдташи, забирает ружья, собак всякого вида и наименования и отправляется за город при звуках охотничьих рогов. Вид восхитительный. К несчастию, дичи нет, — хоть шаром покати, ни признака дичи. Как ни глупа дичь, но, в конце концов, и она сообразила, что тут ей несдобровать. На пять лье кругом Тараскона все норы, логовища и гнезда давным-давно опустели. Нет, как говорится, ни пера, ни шерстинки. А, между тем, как привлекательны для всякой дичи красивые тарасконские холмы, благоухающие миртами, лавандою и розмарином, как соблазнительны расположенные по берегам Роны виноградники с ярко блестящими мускатными гроздьями! Да, все это чертовски заманчиво, не будь тут Тараскона, пользующегося самою дурною славой в мире пернатых, грызунов и хищных. Даже пролетные птицы отметили Тараскон красным крестом на своих маршрутах, и дикие утки, летящие на север и обратно, как только завидят колокольни города, так начинают кричать во все горло: «Вот Тараскон! Вот Тараскон!»- и сворачивают в сторону, предпочитая сделать крюк.

Короче сказать, по части дичины во всей округе только и есть что один хитрый старый заяц, каким-то чудом спасшийся от поголовного избиения и упорно продолжающий укрываться в окрестностях города. Обыватели Тараскона хорошо знают этого зайца; его зовут Быстряк. Известно, что он проживает в поместье г. Боннара, и, — к слову сказать, — это удвоило и даже утроило стоимость имения. До сих пор никому не удалось подстрелить плутоватого зайца, так что в настоящее время лишь двое или трое самых отчаянных охотников не прекращают своих бесплодных покушений на его жизнь. Остальные с сердечным сокрушением махнули на него рукой, и Быстряк давно слывет чуть ли не оборотнем-чертенком, несмотря на то, что тарасконцы далеко не суеверны по природе и едят даже рагу из ласточек, когда им удается заполевать эту безобидную птичку.

Вы в недоумении и хотите сказать: если в Тарасконе так мало дичи, то ради чего же ополчаются тарасконские охотники каждое воскресенье? А вот ради чего: ополчившись, они уходят за два или три лье от города, делятся на маленькие группы по пяти-шести человек, уютно располагаются под тенью дерева или какой-нибудь стены, достают из ягдташей жареную говядину, сырой лук, колбасу и иногда анчоусы и принимаются за бесконечный завтрак, который запивают хорошеньким ронским винцом, располагающим к веселью и песне. Плотно закусив и основательно выпив, охотники зовут собак, взводят у ружей курки и начинают охотиться. Охота же, собственно, состоит в том, что каждый снимает с себя фуражку, из всей силы бросает ее вверх и стреляет в «лет» дробью номер 5, 6 или 8, смотря по уговору. Попавший большее число раз в фуражку провозглашается королем охоты и к вечеру возвращается в Тараскон триумфатором, с расстрелянною фуражкой на конце ружья, при звуках охотничьих рогов и при неистовом лае собак.

Само собою разумеется, что в городе процветает торговля охотничьими фуражками. Есть даже шапочники, изготовляющие продырявленные и рваные фуражки для плохих стрелков. Но в покупке их заподозрен только аптекарь Безюке. Как хотите, а это неблаговидно!

В охоте по фуражкам у Тартарена не было соперников. Каждое воскресенье он выходил из города в новой фуражке и всякий раз возвращался с лохмотом на конце ствола. Чердак беленького домика с баобабом был завален такими трофеями. Зато Тартарен пользовался особенным уважением и непререкаемым авторитетом среди своих сограждан. К тому же, он был отличным знатоком всех законов и обычаев охоты, он прочел все охотничьи трактаты и руководства по всем видам охоты, начиная с охоты по фуражкам и кончая охотою на бирманского тигра, а потому весь город признавал его безапелляционным судьей в делах, касающихся охоты, и все обыватели обращались к нему за разрешением охотничьих споров.

Каждый день от трех до четырех часов в лавке оружейника Костекальда, на зеленом кожаном кресле, с трубкой в зубах заседал толстый, важный господин, окруженный шумно спорящею толпой охотников по фуражкам. То был Тартарен из Тараскона, чинящий суд и изрекающий приговоры, — Немврод с Соломоном пополам.

Тарасконцы не только страстные охотники, но и не менее страстные любители романсов. Все сантиментальное старье, валяющееся в старом хламе нотных магазинов, живым-живехонько в Тарасконе. Там оно собрано все сполна и блещет ярким расцветом молодости. У каждого семейства есть свой романс и в городе это всем известно. Так, например, известно, что аптекарь Безюке поет:

оружейник Костекальд:

бухгалтер казначейства:

и так далее. Два или три раза в неделю все сходятся друг у друга и распевают друг другу каждый свое. Всего страннее то, конечно, что поется всегда одно и то же, и что благополучные тарасконцы не выказывают ни малейшего расположение к каким-либо новшествам или переменам. Романсы и песенки так и переходят из рода в род, от отца к сыну, и никто посторонний не дерзает покуситься на «чужой» романс. Это просто немыслимо; в голову даже не может прийти Костекальду, например, запеть романс Безюке или Безюке — спеть романс Костекальда.

По части романсов, как и в охоте по фуражкам, первенство в городе принадлежало Тартарену. Его преимущество перед согражданами заключалось в том, что у Тартарена не было «своего» романса: он пел их все… Да, все!

Только поди-ка, заставь его пропеть что-нибудь, — черта с два! Ему рано прискучили салонные успехи; тарасконский герой с большим удовольствием погружался в чтение своих охотничьих книг или проводил вечер в клубе и крайне редко соглашался подойти в фортепиано. Он считал музыкальные забавы несовместными со своим достоинством. Иногда, впрочем, когда общество собиралось в аптеке Безюке, он заходил туда как бы невзначай и, после долгих упрашиваний, соглашался пропеть дуэт из Роберта Дьявола с мадам Безюке-матерью. Кто не слыхал этого пения, тот, конечно, ничего подобного и представить себе не может. Если бы я прожил еще сто лет и вспомнил о дуэте в аптеке Безюке, то и тогда, как живой, встал бы передо мною великий Тартарен, — встал бы и торжественным шагом приблизился бы к фортепиано, оперся бы сжатым кулаком на крышку инструмента, усиливаясь придать своему благодушному лицу свирепо-сатанинское выражение Роберта Дьявола. Он подошел, стал в позу, и трепет пробежал по зале; все чувствовали, что имеет совершиться нечто необыкновенное. Мадам Безюке заиграла аккомпанемент и запела:

И тут же тихо прибавила: «Вам, Тартарен». Тартарен вытягивает руку со сжатым кулаком, раздувает ноздри и страшным голосом, отдающимся в фортепиано, произносит три раза: «Non!.. non!.. non!..», что, при его чисто-южном выговоре, выходит: «Nan!.. nan!.. nan!..» Затем мадам Безюке-мать повторяет еще раз:

«Nan!.. nan!.. nan!..» — ревет Тартарен благим матом. Этим и заканчивался знаменитый дуэт. Как видите, не особенно длинно, но зато столько выражения, такая мимика, что дрожью прохватывало все общество, собиравшееся в аптеке, и, по настоятельному требованию слушателей, Тартарен четыре-пять раз кряду повторял свое: «Nan!.. nan!..», потом отирал пот со лба, улыбался дамам, значительно взглядывал на мужчин и, при сознании собственного торжества, уходил в клуб, где с несколько напускною небрежностью говорил: «Я от Безюке… Пристали там, — ну, и не мог отговориться, спел им дуэт из Роберта Дьявола!» Но всего лучше то, что он и сам этому верил.