18+
Перевод Кати Казбек
Редакторка: Ольга Дергачева
Корректорки: Юлия Исакова, Настя Волынова
Обложка и верстка: Александра Корсакова
Техническая редакторка: Лайма Андерсон
Издательница: Александра Шадрина
no-kidding.ru
No Kidding Press
Лорд О.
Зами: как по-новому писать мое имя (биомифография) / Одри Лорд ; пер. К. Казбек под ред. О. Дергачевой. ― М. : No Kidding Press, 2021.
ISBN 978-5-6045961-9-7
Зами ― так называют женщин с острова Карриаку, работающих плечо к плечу и живущих вместе как подруги и любовницы. Карриаку ― остров в юго-восточной части Карибского моря, а также остров воображения Одри Лорд. Эта книга ― «биомифография», ключевой для мемуарного жанра текст, повествующий о взрослении молодой черной квир-женщины в Нью-Йорке 1950-х годов. Вспоминая мать, сестер, подруг, соратниц и любовниц, Лорд открывает читателю альтернативную реальность женского становления, которое строится на преемственности семейных традиций и исторического прошлого, общности, силе, привязанности, укорененности в мире и этике заботы и ответственности.
Copyright © 1982 by Audre Lorde
© Катя Казбек, перевод на русский язык, 2021
© Издание на русском языке, оформление. No Kidding Press, 2021
Да буду я жить с осознанием долга перед всеми людьми, что делают жизнь возможной.
От самого сердца я благодарю каждую женщину, которая поделилась кусочками мечты/мифа/истории, оформившимися в эту книгу.
Вот кому я хочу выразить особую признательность: Барбаре Смит за смелость задать верный вопрос и веру в то, что на него найдется ответ; Черри Морага за то, что слушала своим третьим ухом и слышала; им обеим за редакторскую стойкость; Джин Миллар за то, что была рядом, когда я со второго раза задумала верную книгу; Мишель Клифф за номера The Island-Ear, зеленые бананы и тонкий расторопный карандаш; Дональду Хиллу, который посетил Карриаку и передал весточку; Бланш Кук, которая превратила историю из кошмара в основу для будущего; Клер Косс, которая связала меня с моим наследием по женской линии; Адриенне Рич, которая настаивала, что язык возможно подобрать, и верила, что так и будет; авторам песен, чьи мелодии сшивают мои годы; Бернис Гудман, которая первой изменила мир через отличие; Фрэнсис Клейтон, которая всё собирает воедино, — за то, что никогда не сдается; Мэрион Мэзон, которая дала имя вечности; Беверли Смит за то, что напоминала мне быть попроще; Линде Бельмар Лорд за первые мои принципы боя и выживания; Элизабет Лорд-Роллинз и Джонатану Лорд-Роллинз, которые помогают мне оставаться честной и держаться настоящего; Ма-Марае, Ма-Лиз, тете Энни, сестре Лу и другим женщинам Бельмар, которые вычитывали мои сны, и другим, кого я пока что не могу позволить себе назвать.
Элен, которая придумывала лучшие приключения.
Бланш, с которой я прожила многие из них.
Рукам Афрекете.
В признании любви лежит ответ отчаянью.
Кому я обязана мощью, что стоит за моим голосом и силой, которой я стала, пенисто вскипающей, как внезапная кровь из-под коросты на рассеченной коже?
Отец оставил на мне свой духовный отпечаток, неслышный, глубокий, беспощадный. Но свет его — отдаленная вспышка на небосводе. Мой путь украшают и очерчивают образы женщин, что пылают факелами и дамбой отделяют от хаоса. И именно эти образы женщин, добрых и жестоких, ведут меня домой.
Кому я обязана символами своего выживания?
Дням от праздника тыквы до полуночи года, когда мы с сестрами вертелись дома, играли в классики на розовом линолеуме, что покрывал пол в гостиной. По субботам мы дрались из-за того, кому выполнять редкие поручения на улице дрались из-за пустых коробок овсянки Quaker Oats, дрались из-за того, кому последней идти в ванную перед сном; из-за того, кто из нас первой заболела ветрянкой. Запах многолюдных гарлемских улиц летом: после стремительного ливня или проехавшей мимо поливальной машины зловоние от тротуара поднималось к солнцу. Я бежала за угол купить молока и хлеба в лавке у Короткошейки, и на обратном пути задерживалась , чтобы сорвать несколько травинок для матери. Задерживалась, чтобы отыскать монетки, что прятались под вентиляционными решетками метро, подмигивая мне как котята. Я то и дело наклонялась завязать шнурки и медлила, пытаясь кое-что понять. И как добраться до сокровищ, и как разгадать секрет, который иные женщины таили разбухшей угрозой в складках цветастых блуз.
Кому я обязана тем, какой женщиной стала?
Делоис жила в нашем квартале на 142-й улице и никогда не укладывала волосы, так что все окрестные женщины цыкали зубом ей вслед. Ее сухие волосы посверкивали под солнцем, пока она шествовала по кварталу дальше, гордо неся перед собой огромный живот, а я за ней наблюдала — мне и дела не было, есть ли в ней что-то поэтичное. Хотя я наклонялась завязать шнурки и пыталась заглянуть под блузу проходящей мимо Делоис, я никогда с ней не заговаривала, подражая матери. Но я ее любила, потому что она двигалась, как будто чувствовала себя особенной, одной из тех, кого я однажды захочу узнать. Так, думала я, двигалась мать бога, и моя мать тоже, а когда-нибудь буду двигаться и я.
Жаркий полдень набрасывал солнечное кольцо на торчащий живот Делоис, точно нимб, точно свет софита, заставляя меня печалиться, что я такая плоская и чувствую солнце лишь плечами да макушкой. Чтобы оно сияло на моем животе, приходилось ложиться на землю.
Я любила Делоис, потому что она была крупной, Черной и особенной, и всё в ней будто смеялось. По тем же причинам я боялась Делоис. Однажды я видела, как на 142-й улице она, медленно и осторожно шагая, сошла с тротуара, когда уже зажегся красный. Высокий желтоволосый мужик в белом кадиллаке, проезжая мимо, высунулся в окно и заорал: «Эй ты, чучело с гнездом на голове, сука неповоротливая, давай!» Он чуть ее не сбил. Но Делоис как ни в чем не бывало продолжала размеренно идти и даже не оглянулась.
Я обязана Луиз Бриско, что умерла в доме моей матери, снимая комнату с мебелью, но без постельного белья, зато с возможностью пользоваться кухней. Я принесла ей стакан теплого молока, которое она не стала пить и смеялась надо мной, когда я решила сменить ей простыню или вызвать врача.
— Что толку ему звонить? Ну разве что он очень хорошенький, — сказала Миз Бриско. — За мной никого не посылали, сама на свет явилась. И обратно вернусь так же. Так что мне тут если кто и нужен, так только красавчик.
Пахло в комнате так, что было ясно: врет.
— Миз Бриско, — ответила я. — Я очень о вас беспокоюсь.
Она глянула на меня краем глаза, будто бы я сделала ей предложение, от которого придется отказаться, но которое она всё же ценит. Ее огромное, распухшее тело покоилось под серой простыней, а сама она многозначительно улыбалась.
— Ну что же ты детка, всё в порядке. Я не в обиде. Знаю, что ты не специально, просто характер у тебя такой, вот и всё.
Обязана я и белой женщине, явившейся мне во сне. Она стояла за мной в очереди в аэропорту и молча смотрела, как ее ребенок раз за разом нарочно меня толкал. И когда я обернулась сказать ей, что, если она не приструнит ребенка, придется вмазать ей по челюсти, то увидела по зубам она уже получила. И ее, и ребенка избили, лица у них были в кровоподтеках, а под глазами синяки. Я отвернулась, и ушла от них в печали и ярости.
Я обязана той бледной девушке, что среди ночи подбежала к моей машине на Статен-Айленде, босая, в одной ночной рубашке. Она плакала и кричала:
— Леди, пожалуйста, помогите мне, ох, помогите... пожалуйста, отвезите меня в больницу, леди…
В ее голосе перезрелые персики мешались с дверными звонками, ровесница моей дочери, она бегала по кривой безлюдной Вандузер-стрит.
Я тут же остановилась и потянулась, чтобы открыть дверцу. Был разгар лета.
— Да, да, конечно, постараюсь помочь, — сказала я. — Залезай.
Но когда она разглядела меня в свете уличного фонаря, ее лицо исказилось от страха.
— О нет! — взвыла она. — Не вы! — Развернулась и рванула прочь.
Что в моем Черном лице вселило в нее такой ужас? Заставило упустить возможность, угодив в расщелину между мной настоящей и своим представлением обо мне. Остаться без помощи.
Я поехала дальше.
В зеркале заднего вида я заметила, как девушку настигло воплощение ее ночного кошмара — кожаная куртка, кожаные ботинки, мужчина, белый.
Я ехала и думала, что, похоже, ее жизнь оборвется глупо.
Я обязана первой женщине, которой добивалась и которую бросила. Она научила меня тому, что женщины, желающие без нужды, обходятся дорого и порой доводят до разорения, а женщины, нуждающиеся без желания, опасны: они поглощают тебя, притворяясь, будто сами того не замечают.
Я обязана батальону рук, в которых искала прибежища и иногда его находила. Тем, кто помогал мне, выталкивая на беспощадное солнце, откуда я выходила почерневшей, но став целой.
Женщинам, ставшим частью меня и продоложившим мой путь.
Становлению.
Афрекете.
Я всегда хотела быть и мужчиной, и женщиной, уместить самые сильные и богатые части моей матери и моего отца внутри / в себе — делить свое тело с долинами и горами, как земля делит себя с холмами и вершинами.
Я бы хотела войти в женщину так, как может любой мужчина, и чтобы вошли в меня — оставлять и быть оставленной, — быть горячей, и твердой, и мягкой — всё сразу в деле нашей любви. Я бы хотела двигаться вперед, а в иное время быть в покое, или быть движимой. Сидя в ванне и играя с водой, я люблю чувствовать глубину своих частей, скользящих, и складчатых, и нежных, и глубоких. В другой раз я люблю фантазировать о самой сердцевине, моей жемчужине, выпирающей части меня, твердой, и чувственной, и уязвимой — но иначе.
Я чуяла старинный треугольник «мать-отец-ребенок» с «я» в его древней утробе — как он удлиняется и распластывается в элегантную мощную триаду «бабушка-мать-дочь», где «я» ходит взад-вперед, течет в любую или одну лишь сторону, как надо.
Женщина навсегда. Мое тело, живой образ другой жизни — старше, длиннее, мудрее. Горы и долины, деревья, утесы. Песок, и цветы, и вода, и камень. Сделанное в земле.
Каждая женщина, которую я любила, оставила на мне печать, и в каждой я любила какой-то бесценный кусок себя, часть себя настолько отличную, что мне приходилось расти и тянуться, чтобы распознать ее. И за этим ростом мы приходили к расставанию, месту, где начинается труд. Еще одна встреча.
Через год я закончила учиться библиотечному делу. Первое лето новой декады шло на убыль, когда я в последний раз вышла с Седьмой улицы, оставив дверь незапертой для следующего человека, что будет искать убежище. На стене в ванной комнате, между унитазом и ванной, было нацарапано четыре недописанных стихотворения. Другие можно было найти на дверных косяках и на досках под цветастым линолеумом, глубоко впитавших ароматы еды.
Гнездо этой квартиры стало моим домом на семь лет — именно столько времени требуется телу человека, чтобы полностью обновиться, клетка за клеткой. И в те годы моя жизнь становилась всё больше мостом, полем женщин. Зами.
Зами. Так в Карриаку именуют женщин, что вместе трудятся как подруги и любовницы.
Мы несем свои традиции с собой. Я покупала соль «Ред Кросс» и свежую метлу из кукурузной соломы для новой квартиры в Вестчестере. Новая работа, новый дом, новая жизнь, где старое проживается по-новому. Воссоздавала словами женщин, которые наполнили меня содержанием.
Ма-Лиз, Де-Лойс, Луиз Бриско, тетя Анни, Линда и Дженевьев; Маву-Лиза, гром, небо, солнце, великая наша праматерь; и Афрекете, ее младшая дочь, озорная лингвистка, плутовка, лучшая любимая, кем мы все должны стать.
Их имена, личности, лица кормят меня, как кукуруза перед родами. Я живу каждой из них, они — куски меня, и я выбираю эти слова с тем же мрачным беспокойством, с каким решаю внести речь в поэзию, самую суть дела, видение будущего всех наших жизней.
Когда-то дом был очень далеко, и я там никогда не бывала, знала его лишь из уст матери. Я усвоила его координаты, лишь когда Карриаку перестал быть моим домом.
Там говорят, что желание возлечь с другими женщинами — это порыв материнской крови.
1. Годы спустя, получая степень по библиотечному делу, я провела сравнительный анализ атласов, их достоинств и особых преимуществ. Остров Карриаку стал для меня одной из реперных точек. Он встретился лишь однажды, в атласе Британники — в этой энциклопедии всегда гордились точной картографией колоний. Лишь в двадцать шесть лет я наконец увидела Карриаку на карте. — Примечание Одри Лорд.
2. Одри Лорд по политическим и личным причинам придерживается строчного написания таких слов, как «америка», «христианский», «британский», «белый», и т. д. там, где языковая норма английского подразумевает обратное. Из тех же соображений она выбирает прописное написание слова «Черный», означающего расовую принадлежность. В первом случае это решение не всегда прослеживается в тексте перевода, так как в русском языке относительные прилагательные, образованные от названий стран и религий, пишутся со строчной. Следуя логике оригинала, перевод сохраняет написание с заглавной буквы таких слов, как «Цветной» (англ. Colored), «Негр» и производные (англ. Negro) — актуальных для своего времени названий и самоназваний Черных американцев, которые постепенно вышли из употребления как устаревшие и/или пейоративные. Исторически оба слова писались преимущественно со строчной буквы, против чего уже в конце XIX века Черным населением США была развернута общественная кампания, призванная закрепить практику написания «Negro» с прописной буквы вместо принижающей строчной. Поскольку все другие расовые и этнические обозначения писались с прописной, строчная «n» была лишь еще одной формой дискриминации. Афроамериканский общественный деятель Уильям Эдуард Бёркхардт Дюбуа писал в 1898 году: «Я верю, что восемь миллионов американцев заслуживают прописной „Н“» (Burghardt DuBois W. E., The Philadelphia Negro: A Social Study. Boston, 1899, p. 1). Несмотря на усилия активистов, белые издатели не спешили вносить изменения в свои руководства по стилю — нормативные документы, в которых закреплялись стандарты того или иного издания. — Здесь и далее приводятся примечания редактора.
3. Новое здание Шомбурговского центра исследования афроамериканской культуры на Ленокс-авеню построили в 1980 году.
4. Остров Хог в составе государства Гренада. Hog (англ.) — боров.
5. Кик-эм-Дженни — действующий подводный вулкан в Карибском море в восьми километрах к северу от побережья острова Гренада. Kick (англ.) — дать пинка.
6. Саус (англ. souse — погружать) — блюдо карибской кухни. Традиционно готовится из маринованной свинины в прозрачном бульоне, приправленном различными специями. Подается холодным.
7. Слабоалкогольный игристый солодовый напиток.
8. «Кроличий тест» — один из первых лабораторных тестов на беременность, разработанный в 1927 году Бернардом Цондеком и Зельмаром Ашхаймом. Мочу проверяемой женщины вводили крольчихе, а через несколько дней проверяли изменения в ее яичниках: изменения происходили в ответ на гормон ХГЧ, вырабатываемой только в случае беременности.
9. А, темная сеньорита! Добрый день! (исп.).
10. Ай, ну что за красавица! Ты кубинка? (исп.).
11. Спасибо, сеньора. Нет, я из Нью-Йорка (исп.).
12. С Богом, девочка (исп.).
13. Сafé con leche (исп.) — кофе с большим количеством горячего молока.
14. В английском языке зонтичное прилагательное «gay» используется для описания людей, «чье постоянное физическое, романтическое и/или эмоциональное влечение связано с людьми того же пола (например, gay men, gay people)» (GLAAD Media Reference Guide: 10th Edition. GLAAD, 2016). Аналогичным образом используется в составных названиях явлений ЛГБТК-культуры (гей-бар, гей-пляж). До появления ЛГБТК-коннотации слово «gay» значило «веселый», «жизнерадостный», «беззаботный», а также «яркий» и «эффектный».
15. Helado (исп.) — мороженое.
16. С вашего позволения (исп.).
17. Героиня книг лесбийского палп-фикшена американской писательницы Энн Бэннон.
18. Роман немецкой писательницы Анны Элизабет Вайнраух, один из первых немецких романов, изображавших лесбийскую любовь в позитивном ключе. Имел большую популярность в США после публикации перевода в 1932 году.
19. Как и большинство гей- и лесбийских баров своего времени, «Багатель» принадлежал мафии.
20. «Женщина, нацеленная на женщину» (англ. The Woman-Identified Woman) — манифест, написанный группой радикальных феминисток-лесбиянок. Впервые документ был обнародован во время акции группы «Лавандовая угроза» на Втором конгрессе за объединение женщин 1 мая 1970 года в Нью-Йорке. Это событие стало поворотным моментом в истории радикального феминизма, а манифест одним из основополагающих документов лесбийского феминизма. Ремарка Лорд относится к тому, что она и ее подруги исповедовали эти ценности уже в 1950-х.
Дом матери
5 июля 1954 года
Демоны с кожей цвета масличного ореха, длинными белыми волосами и прекрасными дьявольскими глазами простирают свои руки шире завтрашнего дня через дверной проход из комнаты, откуда я выбегаю в поисках выхода и кричу, визжу, но перестать бежать не могу. Если я столкнусь с длинными руками, застящими мне путь, то умру от удара током. На бегу я принимаюсь в отчаянье вопить: «Отче наш, сущий на небесах…» — и руки начинают растворяться и капать на стены, проплывать между мной и дверью.
Я прохожу в другую комнату родительского дома — их спальню, комнату, в которой сейчас сплю. Там темно и тихо. На бюро лежит арбуз в форме яйца. Я поднимаю его, и он падает на линолеум. Разбивается пополам, и в сердцевинке его обнаруживается огромный кусок бирюзы, он светится. Я вижу в нем обещание подмоги, что идет ко мне.
Рея спит, я всё еще в большой кровати родителей. Она в страшной опасности. Я должна спасти ее от великого, безымянного зла, что находится у нас в доме, которое оставили демоны с кожей цвета масличного ореха. Я беру ее за руку. Она белая, молочная в полутьме.
И тут я внезапно понимаю, что в этом доме детства меня больше не ждут. Всё здесь ко мне враждебно. Двери не открываются. Стекло трескается от прикосновения. Даже ящики бюро скрипят и застревают на полпути, когда я пытаюсь их закрыть. Лампочки гаснут, когда я щелкаю выключателем. Консервный нож не поворачивается, электровенчик таинственным образом заедает.
Это больше не мой дом, он лишь в прошлом.
Как только я это понимаю, я свободна уйти и взять Рею с собой.
В марте я устроилась в детское отделение Нью-Йоркской публичной библиотеки и была абсолютно счастлива. Снова зарабатывать деньги стало огромным облегчением, но я еще и любила библиотеки и книги — заниматься делом, которое мне так нравилось, казалось большим удовольствием. Мы с Мюриэл виделись как можно чаще и обсуждали, как бы ей снова переехать в Нью-Йорк.
Оживляясь, Мюриэл, с ее растрепанными темными волосами и круглой монашеской стрижкой, напоминала мне слегка поникшую хризантему. Она без устали говорила о своей «болезни» предыдущих лет, и о том, каково жить с шизофренией. Я слушала, но мне недоставало опыта, чтобы понять: любя, она пыталась так меня предупредить.
В те редкие моменты, когда мы вместе курили траву, она делалась наиболее красноречивой, а я — наиболее восприимчивой.
— Лечение электрошоком — это как маленькая смерть, — сказала Мюриэл, потянувшись через меня за пепельницей. — Они вломились ко мне в голову, как воры с законным ордером, и ограбили меня, забрали что-то бесценное, и кажется, будто его не вернуть.
Иногда она злилась, а иногда была удивительно безразличной, но так или иначе руки мои во время этих бесед томились желанием обнять. Воспоминания у нее тоже пропали, сказала мне Мюриэл, и потому Сюзи, ее бывшая нью-йоркская возлюбленная, стала единственной хранительницей того кусочка прошлого.
Был день равноденствия, и мы лежали и курили в кровати, в равномерности весны, с летом за углом.
— Хоть чем-то это помогло? — спросила я.
— Ну, до электрошока я чувствовала, будто страшная депрессия накрывает меня словно огромной корзиной, но где-то внутри, в самой сердцевине всего, был крохотный мерцающий огонек, я знала, что он есть, и он помогал мне освещать хаос.
Она содрогнулась и какое-то время лежала без движения, закусив бледные губы.
— Но за что я никогда не прощу врачей — так это за то, что после электрошока корзина лишь слегка приподнялась, понимаешь? А огонек затух, и оно того точно не стоило. Я не хотела обменивать огонек на обычный свет снаружи, как бы безумно это ни звучало.
Я очень расстроилась. И единственным ответом, с которым нашлась, стали объятия. Я поклялась себе, что никогда не позволю этому случиться с ней вновь. Сделаю всё, чтобы защитить Мюриэл.
В ту ночь, лежа в передней комнате на кровати Реи, Мюриэл предупредила:
— Если я уволюсь с работы в Стэмфорде, чтобы переехать сюда, я не знаю, смогу ли найти новую. Я не могу попросить меня нанять, не могу рисковать услышать отказ. Не знаю почему, но вынести этого не смогу. Меня это сломает.
Только что пройдя кошмар трудоустройства, я думала, что понимаю, о чём она говорит. На самом деле — нет, так как глубины ее зыбкой действительности были мне абсолютно чужды, и я даже не думала, что такое бывает. Я была уверена, что со временем, напитавшись нашей любовью, Мюриэл найдет в себе силы преодолеть это препятствие. Поэтому я не сочла ее слова единственным предостережением, которое она могла мне дать.
Рея уехала, и в начале апреля Мюриэл перебралась в Нью-Йорк. В предвкушении ее приезда я покрасила стены в кухне и ванной и повесила новые книжные полки.
Как только Мюриэл уволилась с работы в Стэмфорде, она по капельке начала переезжать. Месяцами, отправляясь погостить домой, Мюриэл возвращалась в воскресенье вечером то с табуретом, то с коробкой инструментов, то с деревяшками какими-нибудь или пакетом книг. Иногда ее приятель Руперт привозил ее на фольксвагеновском «жуке», нагруженном книгами и бумагами.
Хотя переход от «переночевать» до «жить вместе» занял какое-то время, я знала, что приняла важное решение. И еще знала, что это решение повлияет на всю мою оставшуюся жизнь, хотя на тот момент не понимала, как именно. Когда я переехала в квартиру с Реей, я всего лишь вписала свое имя рядом с ее на кусочке бумаги, что был наклеен на наш почтовый ящик в подъезде.
В один ветреный день на первой неделе апреля во время обеденного перерыва я отправилась в магазин хозтоваров Хайта на Ист-Бродвее и заказала настоящую табличку для почтового ящика с нашими с Мюриэл именами. Стояла, смотрела, как аппарат выбивал два имени на латунном прямоугольнике, и чувствовала гордость, волнение и немного — страх. Как будто предстояло наше ритуальное сочленение, символический брак.
Чтобы отпраздновать, купила на Чатем-сквер эгг-крим, и всё любовалась блестящей табличкой с нашими именами, написанными через короткое тире. Это был мой подарок-сюрприз для Мюриэл, так как она собиралась приехать в Нью-Йорк в свой день рождения на следующей неделе.
Это вам не игра в дочки-матери.
Для меня это стало настоящим шагом, пути назад после которого не было. Я уже не просто игралась с девушками. Я жила с женщиной, и мы были любовницами. Я сделала, молча и просто, то, чего хотела и боялась, дала безотзывное обязательство. Не могла сказать точно почему, но знала, что для меня «вместе» значит «навечно», хотя на верность никто не присягал, свадьбу не играл, бумаг не подписывал. Нас с Мюриэл связали наша любовь и воля, на беду или на счастье.
На протяжении той весны я долго думала о том, способна ли жить с кем-то настолько тесно, а тем более до конца жизни, как это и должно было получиться на мой взгляд. Как только я решила, что могу дать это обязательство, я уже даже не сомневалась, что хочу это сделать именно с Мюриэл.
Мы дали друг другу обет любви навеки. Весенние вечера становились теплее, и мы с Мюриэл встречались в библиотеке на Чатем-сквер. Иногда бродили по задворкам Чайнатауна, покупали чудные сочные овощи, странно-пахучие кусочки сушеного мяса и твердые сморщенные грибы, чтобы потом поэкспериментировать с ними на кухне. Каждая из нас знала Нью-Йорк в разных его проявлениях, и мы изучали город вместе, показывали друг другу самые сокровенные места среди улочек к югу от Канал-стрит.
Иногда она заходила за мной в обед, и под жарящим вовсю солнцем мы жевали яблоки с мюсли под многоквартирными домами на Кэтрин-слип и наблюдали за летящими во все стороны искрами, когда рабочие в поте лица демонтировали станцию «Чатем-сквер» — последний оставшийся участок наземного метро на Третьей авеню. Иногда, если я задерживалась на работе допоздна, мы шли домой вместе.
Мы говорили о том, что хотели бы оставить Нью-Йорк, завести хозяйство где-нибудь на западе, где Черная женщина и белая женщина могут мирно жить вместе. Мюриэл мечтала о ферме, и мне этот вариант тоже казался хорошим. Я принесла из библиотеки брошюры, и мы стали писать в подходящие госструктуры — хотели разузнать, не раздают ли где в континентальных соединенных штатах фермерские хозяйства всем желающим.
Увы, ответ пришел такой: нет, разве что только в самых удаленных землях Аляски — тогда она еще не стала штатом. Ни я, ни Мюриэл и помыслить не могли о жизни в суровом климате, почти без солнца. К тому же там вряд ли удалось бы существовать на доходы от фермерства, так что северная Аляска не рассматривалась.
Когда я возвращалась с работы с полными руками самых последних книг и полным ртом всяческих историй, иногда еда была готова, а иногда — нет. Иногда меня ждало стихотворение, а иногда — нет. И всегда по выходным бывали бары.
Рано утром в субботу и воскресенье мы с Мюриэл шлялись по улицам нижнего Ист-Сайда и более богатой Вест-Виллидж и обшаривали мусорные кучи в поисках сокровищ: старой мебели и прочих богатств, от которых избавились люди без воображения. Мы оценивали потенциал находок и волокли их вверх через шесть лестничных пролетов, чтобы добавить к растущей куче вещей, которые мы однажды обязательно починим. Корпусы кабинетных радиоприемников без начинки можно было оснастить полками, получив отличные шкафчики для пластинок. Старые ящики комодов годились для книжных полок, которые мы поддерживали подобранными на улице кирпичами. В латунных лампах и всякой арматуре в стиле рококо можно было заменить проводку, а еще мы выискали восхитительное старое стоматологическое кресло с отломанной ручкой. Иногда находились вещи, не требовавшие ремонта (до сих пор в моем доме ночник стоит на викторианской тумбочке, которую мы откопали на свалке в Челси, возвращаясь воскресным утром из «Виноградной лозы»).