Дорогой сын! Мне всегда было интересно по крупицам собирать сведения о моих предках. Возможно, ты помнишь, как я разыскивал оставшихся в живых своих родственников, когда ты был со мной в Англии, и то, что путешествие это я предпринял с целью расспросить их. Предполагая, что многие из неизвестных тебе обстоятельств моей жизни могут также быть интересными тебе, и ожидая неделю наслаждения не прерываемого делами досуга в стране моего нынешнего пристанища, я сажусь за рассказ о них. К этому меня побуждают и другие причины. Пройдя путь из бедности и безвестности, в которых я родился и вырос, к некоторому богатству и влиянию, я завоевал выдающуюся репутацию в мире, а также продвинулся так далеко на жизненном пути благодаря большой удаче и использованным мною средствам, посланным провидением – слава Богу, все это замечательно сработало – надеюсь, что потомкам пригодятся мои советы, ведь они, вероятно, могут однажды оказаться в похожей ситуации, следовательно, смогут ими воспользоваться.

Когда я думаю об удаче, иногда мне хочется сказать, что если бы у меня был выбор, то я бы не отказался прожить свою жизнь еще раз и просил бы только об исправлении во втором ее издании некоторых ошибок первоисточника. Тогда можно было бы, кроме исправления ошибок, заменить некоторые неудачные случаи и события на благоприятные. Но если бы мне в таких изменениях отказали, я бы все равно принял предложение сызнова прожить ту же жизнь. Следовательно, принимая во внимание, что такое повторение мне не представится, наиболее доступная возможность прожить свою жизнь еще раз у меня есть благодаря воспоминаниям, а чтобы сделать эти воспоминания более живыми и максимально долговечными, я должен их записать.

Таким образом, я потворствую известной для старого человека склонности говорить о себе и своем прошлом, но не хочу надоедать тем, кто чувствовал бы себя обязанным выслушивать меня из уважения к моему преклонному возрасту. У тех же, кто имеет дело с записками, есть выбор: читать их или нет. И последнее (я должен признаться в этом, ведь иному все равно никто не поверит), наверное, я должен в известной мере удовлетворить свое тщеславие.[1] Действительно, как-только я вижу или слышу слова вроде: «Безо всякого умысла на хвастовство, должен сказать…» – как сразу за этим следуют какие-то тщеславные изложения. Большинство людей ненавидят тщеславие в других, даже если обладают им сами; но я отдаю ему должное, всякий раз сталкиваясь с ним, поскольку убежден, что оно зачастую может быть полезным для человека, обладающего им, равно и для его окружения; а следовательно, во многих случаях не было бы излишним поблагодарить Бога за свое тщеславие, так же, как за другие блага нашей жизни.

А теперь, помянув Господа, я хотел бы со всем смирением признать, что обязан своим счастьем Его доброму провидению, которое привело меня к моим достижениям и успехам. Вера в это пробуждает во мне надежду, что такая же благодать будет сопровождать меня, умножая это счастье, или даст возможность мне преодолеть роковые неудачи, которые могут встретиться мне так же, как и другим; будущая судьба известна только Ему одному, в его воле благословить нас даже на наши страдания.

Заметки одного моего дяди (который имел такой же интерес к сбору наших семейных историй), попавшие однажды в мои руки, помогли получить информацию относительно наших предков. Из этих записок я узнал, что наша семья жила в одном и том же поселении Эктон в Нортгемптоншире, в течение трехсот лет. А может, и больше – он не знал, сколько. Возможно, еще с тех пор, когда имя Франклин, которое ранее означало принадлежность к классу землевладельцев, люди начали брать себе в качестве фамилии, когда фамилии начали использоваться во всем королевстве. Семья имела надел размером около 30 акров, который вряд ли мог прокормить всех. Потому они занимались кузнечным делом: старший сын всегда учился этому делу; данная традиция передавалась старшим сыновьям и дошла до дядюшки и моего отца. Когда я просмотрел церковные книги в Эктоне, то нашел записи о рождениях, свадьбах и похоронах только начиная с 1555 года, увы, никаких записей о предыдущем периоде в том приходе не было. Из того реестра я узнал, что был младшим сыном младшего из сыновей, который, в свою очередь, был младшим – и так на протяжении пяти поколений. Мой дед Томас родился в 1598 году, жил в Эктоне, пока не стал старым для ведения дел, и переселился к своему сыну Джону, красильщику из Банбери, что находится в Оксфордшире, а моего отца определил к дяде подмастерьем. В Банбери умер и похоронен мой дед. Мы видели его могилу в 1758 году. Его старший сын Томас жил в родовом доме в Эктоне и оставил его вместе с землей своему единственному ребенку – дочери, которая со своим мужем Фишером из Веллингборо продала его мистеру Истеду, нынешнему хозяину того имения. У моего деда было четыре сына, которые достигли зрелого возраста: Томас, Джон, Бенджамин и Джосайя. Я расскажу тебе о них все, что помню из моих бумаг, и если они не потеряются в мое отсутствие, то в них ты найдешь еще больше подробностей.

Томаса отец обучал на кузнеца; но, будучи толковым и способным к обучению (такими были все мои братья), он, поощряемый эсквайром Палмером, тогда первым джентльменом в приходе, решил стать адвокатом, и действительно стал значительным лицом в своей округе. Он был деятельным участником всех значимых начинаний в графстве и в городе Нортгемптон, не говоря уже о родной деревне, в которой со всеми был связан; ему во многом содействовал и покровительствовал тогдашний лорд Галифакс. Он упокоился 6 января 1702 года по старому стилю,[2] ровно за четыре года до моего рождения. Рассказы некоторых стариков из Эктона, описывавших его жизнь и характер, помнится мне, поразили тебя удивительным сходством с тем, что ты знаешь обо мне. «Если бы он умер в день вашего рождения, – сказал ты, – можно было бы твердить о переселении душ».

Второй дядя, Джон, обучился красильному делу, если я не запамятовал, он стал красильщиком шерсти. Бенджамин же обучился красить шелк в Лондоне. Он был нерядовым человеком. Я хорошо его помню, ведь когда я был мальчиком, он приезжал к отцу в Бостон и жил несколько лет в нашем доме, а я стал его крестником. Дядя дожил до очень почтенного возраста. Его внук, Самюэль Франклин, живет теперь в Бостоне. Дядя оставил после себя два тома своей собственной поэзии, состоящей из коротких стихов-посвящений, адресованных друзьям и знакомым, один такой образец прислали мне.[3] Он придумал собственный метод стенографии, которому обучил и меня. Однако, не имея возможности практиковаться, я все забыл. Меня назвали в честь этого дяди, поскольку мой отец был особенно расположен к нему. Он был очень набожным, часто ходил на проповеди лучших проповедников, которые записывал своим методом стенографии: таких записей у него было много томов. Он также интересовался политикой, вероятно, даже чересчур для его положения. Недавно в Лондоне в мои руки попала собранная им коллекция памфлетов, посвященных государственной политике – с 1641 по 1717 год. Многих томов, как видно из нумерации, не хватает, но осталось все же восемь больших фолиантов и двадцать четыре малых томика. Их нашел букинист и, зная меня по моим у него покупкам, отдал их мне. Мне кажется, дядя оставил их в Лондоне, когда отправился в Америку, то есть примерно 50 лет назад. Там есть много его пометок на полях.

Наша незнатная семья примкнула ещё к ранней Реформации, и продолжила выступать за протестантов во время правления королевы Марии, иногда подвергаясь опасности из-за своего упорного противостояния папизму. В семье была английская Библия и, чтобы безопасно скрыть и ее, они прикрепляли ее при помощи лент снизу сиденья низенького резного табурета. Когда мой пра-пра-прадедушка читал ее своей семье, он переворачивал табурет себе на колени и листал страницы под лентами, крепившими Книгу. Кто-то из детей стоял в дверях, чтобы предупредить о появлении пристава – чиновника духовного суда. В таком случае табурет переворачивали назад на ножки, и Библия оставалась в тайнике. Эту историю мне рассказал дядя Бенджамин. Моя семья оставалась прихожанами англиканской церкви до конца правления Чарльза II, когда некоторых священников изгнали за противостояние государственной церкви и за проведение тайных религиозных собраний в Нортгемптоншире, дядя Бенджамин и мой отец Джосайя примкнули к ним и остались верными до конца своей жизни, а остальные члены семьи оставалась в лоне епископальной церкви.

Джосайя, мой отец, женился рано и перевез свою жену с тремя детьми в Новую Англию где-то в 1682 году. Собрания религиозных нонконформистов в Англии были запрещены законом, на них часто совершали нападения, что заставило некоторых уважаемых людей из окружения отца переехать в другую страну, где они надеялись получить свободу вероисповедания; они со временем убедили и отца сделать то же самое. Его жена родила там ему еще четверых детей, а вторая родила еще десять. Всего у него было семнадцать детей. Я помню, как тринадцать из них сидели все вместе за его столом, все они выросли и создали семьи. Я родился в Бостоне, в Новой Англии[4] и был младшим из сыновей. Моя мать – вторая жена Джосайи, Абия Фолгер, дочь Питера Фолгера, одного из первых поселенцев Новой Англии, почетное упоминание о котором сделано Коттоном Матером[5] в его церковной истории этой страны «Magnalia Christi Americana». Он назвал его «Набожным, ученым англичанином», если мне не изменяет память. Я слышал, что он писал время от времени различные маленькие произведения, но только одно из них было напечатано, его я увидел много лет спустя. Его строки о том времени и людях той эпохи были написаны в 1675 году и адресовались людям, находившимся у власти. Это стихи в защиту свободы совести и баптистов, квакеров и других сектантов, которых преследовали; он рассматривал индейские войны и другие страдания, постигшие страну, как плату за гонения и как Божью кару за такой большой грех. В своих строках он призывал отменить эти немилосердные законы. Стихи показались мне созданными с бесстрашной откровенностью и проникновенной простотой. Я помню шесть заключительных строк, хотя две первые строфы я забыл; но они были о том, что его призывы продиктованы доброй волей, и, следовательно, он является их автором.

Потому что всем сердцем своим ненавижу

Быть клеветником,

Вот вам имя мое -

Я из Шернбура, где и теперь живу,

Ваш искренний друг,

Питер Фолгер.

Все мои братья пошли в подмастерья к разным ремесленникам. А меня в восемь лет отправили в грамматическую школу, поскольку отец собирался посвятить меня службе в церкви в качестве десятины[6] от своих сыновей. Моя ранняя охота к чтению (я, вероятно, научился читать очень рано и не помню времена, когда не умел читать) и мнение его друзей, что из меня должен получиться хороший ученик, подтолкнули его к этой идее относительно моей будущности. Так же думал и мой дядя Бенджамин. Он предложил отдать мне все его томики со стенограммами проповедей – на будущее, если я овладею стенографией.

Менее, чем за год я продвинулся из середнячков на первое место и меня перевели в следующий класс, а к концу года должны были перевести в третий. Но мой отец, учитывая стоимость образования в школе, да при такой большой семье, не мог платить до завершения образования. А учитывая малообеспеченную жизнь образованных людей (так он говорил друзьям), он изменил свое первоначальное решение и забрал меня из грамматической школы, чтобы отдать в школу письма и арифметики, которую содержал известный тогда человек, мистер Джордж Браунелл – в целом очень успешный педагог. Браунелл вел обучение мягко и всячески поощряя меня. Под его руководством я очень быстро научился хорошо писать, но начисто завалил математику и ничуть в ней не продвинулся. В десять лет меня забрали домой помогать отцу в его делах – изготовлении свечей и мыловарении. Этому делу его не обучали, но он сам его выбрал, когда приехал в Новую Англию и понял, что его торговля красителями здесь мало нужна и не поможет ему содержать семью. Меня пристроили нарезать фитиль для свечей, заполнять формы для литых свечей растопленным воском, ходить в магазин и по другим поручениям, и тому подобное.

Это ремесло мне было не по душе, зато я испытывал сильную тягу к морю, но мой отец выступал против этого. Живя у моря, я любил все, что с связано c водой: рано научился хорошо плавать и править лодкой. И когда я оказывался в лодке или каноэ с другими мальчиками, мне обычно доверяли рулить, особенно в случае каких-либо трудностей; в других ситуациях я обычно также был лидером среди юношей и иногда втягивал их в неприятности, об одной из которых расскажу, ведь она демонстрирует раннее проявление общественного духа, хотя и неправильно тогда примененное.

За мельничным прудом был солончак, на краю которого во время паводка мы, бывало, ловили пескарей. Топчась там постоянно, мы превратили его в болото. Я предлагал построить на этом месте нечто вроде пирса, который мог бы выдерживать нас всех, и показал своим друзьям находившуюся недалеко от солончака большую кучу камней, предназначенную для строительства нового дома (эти камни прекрасно подходили для наших нужд). Итак, вечером, когда рабочие ушли, я собрал немало своих товарищей по играм и, усердно работая, словно муравьи (иногда мы таскали один камень вдвоем или втроем), мы перенесли их все и построили наш маленький пирс. На следующее утро рабочие с удивлением обнаружили, что камня нет и весь он использован для нашего пирса. Конечно, мы были разоблачены, на нас пожаловались и потребовали разобрать наше сооружение. Некоторые из ребят получили нагоняй от родителей и, несмотря на то что я отстаивал полезность нашей работы, мой отец заверил меня, что ничто не может служить во благо, если оно сделано нечестно.

Думается, тебе интересно было бы узнать кое-что о личности и характере моего отца. У него было среднее, но отличное телосложение, превосходное здоровье и большая физическая сила. Он был быстр умом, умел хорошо рисовать, был немного обучен музыке и обладал чистым приятным голосом, когда он играл на скрипке псалмы, подпевая себе, как он иногда делал по вечерам после рабочего дня, слушать его было одно удовольствие. Так же хорошо он умел работать руками, был неплохим механиком и, если это было нужно, очень хорошо управлялся с инструментами разных ремесел; но его самым большим талантом было то, что он глубоко разбирался в сути и правильно судил о спорных вопросах, как в частных, так и в общественных делах.

В последнем, правда, ему никогда не довелось проявиться, ведь содержание большой семьи и стесненные обстоятельства не позволяли отвлекаться от ремесла; но я хорошо помню, как часто посещали нас выдающиеся люди, спрашивали его мнения о городских и церковных делах. Они с большим уважением прислушивались к его суждениям и советам; с ним также часто советовались о своих затруднениях горожане, а также его часто выбирали арбитром в споре сторон. Так часто, как мог себе позволить, он любил принимать за своим столом достойного друга или соседа, беседовал с ним и всегда заботился о том, чтобы выбрать какую-нибудь интересную или полезную тему для разговора, обсуждение которой хорошо повлияло бы на развитие его детей. Таким способом он привлекал наше внимание к тому, что было добрым, справедливым и благоразумным в жизни; и мало или совсем не уделялось внимания за тем столом пище: красиво она подавалась или нет, сезонной была еда или не сезонной, вкусной или плохой, лучше или хуже было то или иное блюдо; и я был воспитан в таком безразличии к таким вещам, что мне было абсолютно все равно, какую пищу ставят передо мной. До сих пор я не придаю этому внимания, так что едва могу вспомнить, что у меня было на ужин, если меня спросить об этом через несколько часов после него. Это всегда оказалось весьма полезным для меня в путешествиях, в которых мои попутчики с развитыми вкусами и аппетитами иногда чувствовали себя очень несчастными из-за невозможности вкушать более деликатную пищу.

У моей мамы также было отличное сложение и отменное здоровье: она вскормила грудью всех своих десятерых детей. Я никогда не видел, чтобы мои отец и мать чем-то болели, кроме, собственно, тех болезней, от которых они скончались: он в возрасте 89 лет, а она в 85. Они лежат, похороненные вместе, в Бостоне, где я через несколько лет после их смерти поставил над их могилой мраморный памятник[7] с такой надписью:

Джосайя Франклин и его жена Абия, погребены здесь.

Они жили в любви в супружестве пятдесят пять лет.

Не имея поместья или больших доходов,

Постоянным трудом и прилежанием,

С Божьего благословения

Они содержали большую семью в достатке

И вырастили тринадцать детей и семеро внуков в благочестии.

Пусть их пример, читатель, подвигнет тебя к прилежанию,

И доверяй Провидению.

Он был набожным и рассудительным мужчиной;

Она – скромной и добродетельной женщиной.

Их младший сын,

В память о них

Поставил этот камень.

Дж. Ф., родился 1655, скончался 1744, в 89 лет

А. Ф. родилась 1667, скончалась 1752, в 85 лет

Из-за моих беспорядочных отступлений от нити повествования я чувствую, что постарел. Когда-то я писал более методично. Впрочем, человек дома и на бал одевается по-разному. Это, пожалуй, лишь небрежность.

Итак, вернемся к нашему повествованию. Я помогал моему отцу в течение следующих двух лет, то есть пока мне не исполнилось двенадцать. А мой брат Джон, который сызмальства обучался этому ремеслу, оставив отца, женился и завел собственное дело в Род Айленде. Таким образом, мне суждено было наследовать отцовское дело и самому стать свечным мастером. Однако, моя нелюбовь к ремеслу не оставляла меня. Мой отец опасался, что если он не найдет мне дела по душе, я убегу и уйду в море, как, к его великому сожалению, поступил его сын Джосайя. Поэтому он иногда стал брать меня на прогулки по мастерским, чтобы показать за работой столяров, каменщиков, гончаров, медников и других в надежде пробудить мои склонности и направить их на какое-то ремесло на суше. Я же всегда с удовольствием наблюдал, как ловко мастера управлялись со своими инструментами, к тому же мне было полезно получить навыки, чтобы самому уметь делать небольшие починки в доме в случае, если не найду мастера, а еще чтобы конструировать небольшие механизмы для моих экспериментов: тогда намерение экспериментировать во мне было живым и горячим. Наконец мой отец решил пристроить меня к изготовлению ножей. Самюэль, сын моего дяди Бенджамина, которого научили в Лондоне этому ремеслу, как раз обосновался в Бостоне, и меня отправили к нему на смотрины. Однако, Самюэль заломил такую цену за обучение, что расстроенный отец забрал меня домой.