Готвиль-Гауз, 18-ое октября 1862.

 

Вы правы, Милостивый Государь, «Несчастные» такое произведение, которое написано для всех народов. Я не знаю, будут ли все читать эту книгу, но я написал ее для всех. Она касается Англии, также как Испании, Италии также как Франции, Германии также как Ирландии; она написана для республик, у которых есть рабы, и для монархий, у которых есть крепостные. Вопросы общественной жизни не имеют границ. Язвы человечества, эти громадные язвы, покрывающие весь земной шар, не останавливаются в своем развитии перед голубыми и красными линиями, которыми обозначены границы государств. Всюду, где непросвещенные массы, среди полного отчаяния, влачат свое жалкое существование; всюду, где ребенок страдает, потому что у него нет книги, которая бы его учила, и очага, который бы его отогрел, — книга, озаглавленная «Несчастные», постучится в дверь и скажет: «отоприте! я пришла к вам, как друг».

В тот мрачный час, который в настоящее время переживает цивилизация, несчастный называется: человеком; он страдает, он изнывает, независимо от страны климата, и выражает свои жалобы на всех языках.

Ваша Италия не менее Франции стонет под игом зла. Ваша чудная Италия обезображена всеми возможными общественными бедствиями. Разве бандиты, эти отверженцы государства, эти крайние представители пауперизма, не обитают во множестве в ущельях ваших гор? Италия более других наций изъедена язвою монастырского режима, который я старался обрисовать в этой книге. Несмотря на то, что на вашей земле построен Рим, Милан, Неаполь, Палермо, Турин, Флоренция, Сиенна, Пиза, Ментона, Болонья, Феррара, Генуя, Венеция; несмотря на героические предания вашей истории; несмотря на величественные развалины славного прошлого, на чудные памятники, на роскошные города, вы, также как и мы, — бедняки. Ваша земля покрыта чудесами и в то же время изъедена червями. Правда, ваше солнце сияет ярче нашего, но небесная лазурь равнодушно взирает на людей и не мешает им ходить в рубищах.

И вы, подобно нам, не лишены предрассудков, суеверий; над вами тяготеет тирания фанатизма и слепая власть законов, которые с давних времен играют в руку невежественных представителей власти. Вы не в силах вкусить настоящих благ, без примеси тяжелых воспоминаний прошлого. У вас до сих нор живут представители варварства — монашеские ордена и первобытные дикари — лазарони. Ваши социальные вопросы ничем не отличаются от наших общественных задач. Между нами разве только та разница, что у вас немного меньше людей умирают от голоду и немного больше от лихорадок; ваша общественная гигиена не лучше нашей; мрак протестантства, который угнетает Англию, у вас зовется католичеством; ваш vescovo ничем не отличается от bishop и ночь все так же темна, хотя источник мрака, быть может, иной. — Не все ли равно для народа, если ему плохо объясняют Библию или неверно толкуют Евангелие.

Продолжать ли? Объяснять ли еще более подробно мрачную тождественность наших стран и условия их печального существования? Разве у вас нет бедняков? Взгляните на низшие классы. Разве у вас нет паразитов? Взгляните вокруг себя. Ужасные роковые весы, у которых одна чаша вмещает в себе пауперизм, а другая — паразитизм, разве они не уравновешены и не печалят как ваших, так и наших взоров.

Где ваша армия школьных учителей, единственная армия, которую признает цивилизация? Где ваши бесплатные школы и обязательное обучение? Все ли грамотны на родине Данта и Микель — Анджело? Обращены ли ваши казармы в училища для детей тех лиц, которые оказали услуги государству? Разве у вас военный бюджет не перевешивает значительно бюджет народного образования? Не подчинены ли у вас граждане пассивному послушанию, так легко переходящему в одуряющую дисциплину? Разве ваш милитаризм не поднял руку на Гарибальди, эту славу Италии? Сделаем обзор вашему общественному строю и спросим, каково положение женщины и ребенка в вашем государстве? Степень цивилизации страны познается теми заботами, которыми окружены, матери и дети. Разве в Неаполе проституция менее ужасна, чем в Париже? Велика ли истина, которую поддерживают ваши законы и велика ли справедливость, исходящая из ваших судов? Имеете ли вы счастье забывать значение слов: публичная месть, законная подлость, каторга, эшафот, палач и смертная казнь? Увы! и у вас, итальянцы, как и во Франции, Беккариа похоронен, а Фаринаце жив. А затем, я вас спрашиваю, каково настроение вашего правительства? Понимает ли оно, что нравственность и политика должны быть равнозначащими понятиями? Вы дошли до того, что унижаете амнистией своих героев! Ведь и во Франции творилось почти то же самое. Давайте, проверим все количество бед, как ваших, так и наших; поверьте, у вас их такой же ворох, как и у нас. Ведь и в Италии существуют два проклятия — проклятие, произносимое священником, и проклятие, исходящее от судьи. О великий народ Италии, ты также страдаешь, как и народ Франции! Увы! мои братья, и вы, подобно нам, — Несчастные. И вы окутаны густым мраком, ивы лишь весьма неясно различаете радостные, светлые врата рая! Ученые ошибаются, говоря, что эти врата позади нас; они впереди и путь к ним не утрачен.

Кончаю. Книга «Несчастные» отражает, как в зеркале, наши общие беды. Есть люди, есть слои общества, которые возмущаются этою книгою. Это понятно. Зеркала, возвещающие истину, не пользуются симпатией; их ненавидят; но эта ненависть не мешает им быть полезными.

Что касается меня, то я писал свою книгу для всех без изъятия национальностей и, хотя воодушевлен глубокою любовью к Франции, но и другие народы также близки моему сердцу. По мере того, как я подвигаюсь на жизненном пути, я упрощаю свои чувства и становлюсь с каждым годом все более и более горячим патриотом человечества.

Впрочем, таково стремление прогресса, порожденного великими заветами французской революции; все книги, долженствующие способствовать прогрессу, не должны быть специально французскими, итальянскими, немецкими, испанскими, английскими, а должны сделаться общеевропейскими, я скажу больше — общечеловеческими.

Отсюда проистекает новая логика искусства и необходимые изменения в композиции; прежние узкие обособленности языка и колорита, должны уступить место более широкому восприятию образов.

Во Франции многие критики упрекали меня в том, что я не достаточно придерживался французской манеры письма, должен сознаться, что такая оценка меня очень порадовала, и мне бы только хотелось, чтобы такая похвала была мною заслужена.

Я сделал, что мог; моя душа сливалась с общечеловеческими страданиями, и я стремился всеми силами облегчить эти страдания; но что могут сделать силы одного человека! Поэтому я прошу всех: «помогите мне!»

Вот что я считал себя вправе ответить на Ваше письмо, милостивый государь; мои слова относятся к Вам и к Вашему народу. Одна фраза Вашего письма произвела на меня особенно сильное впечатление и заставила меня высказаться. Вы пишете: «Многие итальянцы говорят: эта книга «Несчастные» французская книга. Она нас не касается. Пусть французы читают ее, как быль, мы будем читать ее как вымысел». — Увы! повторяю еще раз, общественные бедствия одинаковы у всех народов, они так же тяготеют над итальянцами, как и над французами. С тех пор, как историки рассказывают о прошлых событиях, а философы размышляют над законами истории, и те и другие рисуют человечество, облеченное в лохмотья нищеты и подавленное всеми возможными несчастиями; пора сорвать эти лохмотья и заменить мрачные одежды прошлого радостными, яркими одеждами занимающейся зари светлого будущего.

Если это письмо, по Вашему мнению, может способствовать хотя к некоторому просветлению умов и рассеянию предрассудков, я с удовольствием соглашаюсь на его опубликование.

Примите выражение моих самых, искренних чувств.

Виктор Гюго.

В 1815 году Шарль-Франсуа-Бьенвеню Мириэль состоял епископом в Динье. Это был старик приблизительно семидесяти пяти лет; он занимал место епископа в Динье с 1806 года.

Хотя предлагаемая подробность и не касается по существу того, что мы собираемся рассказать, все же не лишнее, хотя бы ради того, чтобы быть вполне точным, передать те слухи и пересуды, которые распространялись на его счет в то время, когда он явился в епископат. То, что говорят о людях, будь это правда или неправда, занимает такое же место в их жизни и имеет такое же влияние на их судьбу, как и самые их поступки. Господин Мириэль был сын советника судебной палаты в Эксе; аристократ в чиновничестве. Рассказывали, что отец, предназначая сына наследовать занимаемую им должность, женил его очень рано, в восемнадцать или двадцать лет, согласно обычаю, который существовал в судебных семьях. Шарль Мириэль, не смотря на этот брак, давал, так говорили, большую пищу злословию. Он был хорошо сложен, хотя и небольшого роста, изящен, ловок, остроумен; вся первая половина его жизни была посвящена свету и легким похождениям.

Наступила революция; события быстро сменялись: судебные семьи были вырваны с корнем, изгнаны, подверглись преследованиям. Г-н Шарль Мириэль, с первых же дней революции эмигрировал в Италию. Там умерла его жена от болезни легких, которой страдала уже давно. Что произошло затем в судьбе господина Мириэля? Зародилась ли в нем идея самоотречения и стремленья к одиночеству под влиянием разгрома прежнего общественного строя, погибели собственной семьи, трагических зрелищ 93 года, еще более ужасных для эмигрантов, которые следили за ними издали и поэтому рисовали их себе в еще более мрачных красках? Получил ли он внезапно один из тех ударов, роковых и таинственных, которые обрушиваются иногда на человека, среди развлечений и привязанностей, заполняющих всю его жизнь, и, попадая в самое сердце, могут сломить того, кто стойко выдерживал общественные бедствия, разрушить его существование и погубить его счастье? Никто ничего не знал: одно лишь было известно — он вернулся из Италии священником. В 1804 г. господин Мириэль занимал приход в Б. (Бриньоле). Он был уже старик и вел самую замкнутую жизнь.

Приблизительно в то время, когда происходила коронация, небольшое дело по вверенной ему пастве привело его в Париж. Хлопоча о своих прихожанах, он, между прочими влиятельными людьми, посетил и кардинала Фет. Случилось, что в одно из посещений императором своего дядюшки, священник, ожидавший в передней, очутился на его пути. Наполеон, заметив, что старик рассматривает его с некоторым любопытством, оглянулся и спросил его довольно резко:

— Что за человек, на меня смотрит?

— Государь, — ответил господин Мириэль, — вы смотрите просто на человека, а я гляжу на великого человека. Каждый из нас может найти в этом нечто поучительное.

В тот же вечер император спросил у кардинала, как зовут этого священника, а несколько времени спустя, господин Мириэль был очень удивлен, узнав, что его назначили епископом в Дин.

Сколько было правды в том, что говорилось о первой половине жизни господина Мириэля? Никто этого не знал. Немного осталось семейств, которые знавали семью Мириэлей до революции.

Господину Мириэлю пришлось испытать судьбу всякого вновь прибывающего в маленький городок, где много ртов, которые говорят, и мало голов, которые думают. Он должен был испытать эту судьбу, не смотря на то, что был епископом и, быть может, благодаря тому, что был епископом. Но, в конце концов, сплетни, в которых было замешано его имя, были только сплетни; шум, пустые слова и даже меньше чем слова, простая бредня, по энергичному выражению южан.

Как бы то ни было, но после девяти лет, проведенных им в сане епископа в Динье, все эти разговоры, занимающие маленьких людей в маленьких городах, должны были прекратиться и все, что было сказано, покрылось мраком забвения. Никто не посмел бы упомянуть о них, никто не посмел бы их вспомнить. Господин Мириэль приехал в Динье в сопровождении своей сестры, старой девы, по имени Баптистины; она была на десять лет его моложе.

У них служила единственная прислуга приблизительно таких же лет, как и мадемуазель Баптистина; звали ее мадам Маглуар; прежде она была служанкой господина священника, а теперь несла двойной титул горничной мадемуазель и экономки монсеньора.

Мадемуазель Баптистина была высокая, стройная, бледная и кроткая особа; она воплощала в себе идеал того, что зовется «благопристойным»; потому что, по-видимому, для того, чтобы быть «почтенной», женщина должна быть матерью. Она никогда не была красивой; вся жизнь ее была рядом святых дел и наложила на нее печать чистоты и ясности; состарившись, она приобрела то, что зовется красотою доброты. Если в молодости она была худощава, то теперь стала прозрачна; и эта воздушность напоминала очертания ангела. Она была скорее душой, чем девственницей. Она казалась, лишь тенью самой себя; тело ее было так незначительно, что служило лишь признаком пола; немного плоти, содержавшей в себе какое-то сияние; большие глаза всегда опущенные, предлог, чтобы душа оставалась на земле.

Мадам Маглуар была маленькая, толстенькая, беленькая старушка, подвижная, суетливая, вечно впопыхах, во-первых, благодаря своей деятельной природе, а во-вторых, благодаря астме, которая ее душила.

Приехав в Динье, господин Мириэль занял дворец епископа, и был встречен с теми почестями, которых требовали декреты императора, ставившие епископа непосредственно после маршала. Мэр и председатель совета посетили его первыми, а он сам сделал визиты генералу и префекту.

Когда епископ устроился на новом месте, горожане стали ждать, чем он проявит себя на деле.

Дворец епископа в Динье находился рядом с госпиталем.

Дворец епископа было обширное и прекрасное здание, построенное из камня в начале прошлого столетия монсеньором Генри Пюже, доктором теологий парижского факультета, аббатом Симора, бывшим епископом в Динье в 1712 году. Этот дворец был настоящим барским помещением. Все в нем носило отпечаток величественности: комнаты епископа, гостиные, приемным, главный двор, очень обширный, окруженный сводчатыми галереями, согласно старинной флорентийской моде, сады, засаженные прекрасными деревьями: все было великолепно. В столовой, помещавшейся в длинной и прекрасной галерее нижнего этажа, и выходившей окнами в сад, монсеньор Генри Пюже имел честь принимать 29 июля 1714 г. с подобающим церемониал ом монсеньоров Шарля Брюлар де Женлиса, архиепископа принца Амбренского, Антуана де Мегриньи, капуцина, епископа из Грасса, Филиппа Вен донского, главного настоятеля Франции, аббата С-т Гоноре из Лерина, Франсуаде Бертон из де Крилльона, епископа, барона венского, Цезаря де Сабран из Форкалье, епископа, сеньора де Гландер, и Жана Соанен, пресвитера оратории, королевского духовника, епископа, синьора де Сенец. Портреты этих семи высокоуважаемых личностей украшали залу и там же, на стене, красовалась доска из белого мрамора, с высеченною на ней надписью, золотыми буквами, знаменательного дня 29 июля 1714 года.

Госпиталь было низкое и узкое строение, в один этаж, с небольшим садиком.

На третий день после своего приезда, епископ посетил госпиталь. Окончив свое посещение, он попросил к себе смотрителя.

— Господин смотритель госпиталя, — сказал он ему, — сколько у рас в настоящее время больных?

— Двадцать шесть, монсеньор.

— Да, я насчитал как раз столько.

— Кровати, — продолжал смотритель, поставлены очень тесно.

— Да, я это заметил.

— Палаты — небольшие комнаты, и проветривать их очень затруднительно.

— Да, и мне так кажется.

— Кроме того, когда проглянет солнышко, выздоравливающие идут гулять, а садик очень тесен.

— То же самое и я думал про себя.

— Во время эпидемий, в прошлом году у нас был тиф, а два года тому назад злокачественная лихорадка, у нас бывает до сотни больных, и мы не знаем, куда их поместить.

— Та же мысль и мне пришла в голову.

— Ничего не поделаешь, монсеньор, заметил смотритель, надо покориться.

Разговор этот происходил в столовой галерее нижнего этажа.

Епископ с минуту промолчал, потом быстро обернулся к смотрителю больниц.

— Сколько кроватей поместится хотя бы в этой комнате, сударь? — спросил он его.

— В столовой вашего преосвященства? — переспросил пораженный смотритель.

Епископ осматривал комнату и вычислял что-то на глазомер.

Двадцать кроватей поместилось бы наверное, сказал он, как бы про себя, потом прибавил громко: — Вот что я вам скажу, господин смотритель госпиталя, здесь очевидное недоразумение. У вас двадцать шесть человек помещаются в пяти, шести маленьких комнатах. Нас здесь трое, а места на шестьдесят человек. Да, тут ошибка, повторяю вам. Вы занимаете мое помещение, а я — ваше. Отдайте мне мой дом. Здесь вы хозяин.

На другой день двадцать шесть несчастных больных были помещены во дворце епископа, а епископ поселился в госпитале.

Господин Мириэль не имел никакого состояния, так как его семья разорилась во время революции. Сестра его пользовалась пожизненным доходом в пятьсот франков, что было достаточно для покрытия ее личных расходов, пока она жила в церковном доме. Господин Мириэль в сане епископа получал от государства содержание в пятнадцать тысяч франков. В тот самый день, когда он переехал жить в госпиталь, получаемая им сумма денег была раз навсегда распределена следующим образом. Мы приводим записку, написанную его собственной рукой:

«Записка, распределяющая издержки моего дома:

Духовному училищу… 1500 фр.

Миссионерскому братству… 100 фр.

Лазаристам… 100 фр.

Семинарии иностранных миссионерств в Париже… 200 фр.

Братству св. Духа… 150

Религиозной общине в Палестипне… 100

Обществу материнской помощи… 300

Тоже в Арне… 50

Делу улучшения тюрем… 400

Делу облегчения и освобождения заключенных… 500

Для освобождения отцов семейств, заключенных за долги… 1000

Прибавка к жалованью недостаточных школьных учителей прихода… 2000

Запасному магазину на вершинах Альп… 100

Женским общинам в Динье в Маноске и в Систероне, для бесплатного обучения бедных девочек… 1500

Для бедных… 6000

Личные расходы… 1000

Всего… 15000 фр.

Во все время своего пребывания епископом в Динье, господин Мириэль не изменил ни в чем этого распределения. Он назвал его, как мы видели, «распределением издержек своего дома».

Такое распределение было принято мадемуазель Баптистиною без единого возражения. Для этой святой девушки епископ диньский был в одно и то же время и брат и священник, друг по родству и духовник по положению; она и любила и почитала его и такое отношение. Было вполне естественно. Когда он говорил, она склоняла голову; когда он действовал, она вполне одобряла его поступок. Ворчала только их служанка, мадам Маглуар. Как было сказано выше, епископ оставил себе на расход лишь тысячу франков; вместе с пятистами дохода мадемуазель Баптистины получалась тысяча пятьсот франков. На эти деньги жили две старушки и старик епископ.

Тем не менее, когда какой-нибудь деревенский священник приезжал в Дин, епископ мог его принять и угостить, благодаря строгой экономии мадам Маглуар и умелой распорядительности мадемуазель Баптистины.

Прошло три месяца со времени пребывания господина Мириэль в Динье; однажды он заметил:

— А я все нахожусь в довольно стесненном положении!

— Еще бы! — воскликнула мадам; Маглуар; — ваше преосвященство даже; не потребовали тех денег, которые парламент должен вам выдавать на городской экипаж и на разъезды по епархии. Прежние епископы пользовались этим доходом согласно обычаю,

— Отлично! — сказал епископ. — Вы правы, мадам Маглуар.

Он потребовал эти деньги.

Несколько времени спустя, общинный совет, приняв во внимание это требование и подвергнув его голосованию, назначил ему три тысячи франков, пометив этот расход следующим заголовком: Назначение господину епископу на расходы по содержанию экипажа, на почтовые расходы и расходы по объездам епархии.

Местная буржуазия заголосила, а имперский сенатор, бывший член совета пятисот, сочувствовавший восемнадцатому Брюмера и владевший прекрасным поместьем около городка Динь, написал но этому поводу министру вероисповеданий, господину Биго де Преаменё, небольшую конфиденциальную записку в раздраженном тоне, из которой мы заимствуем следующие доподлинные строки.

— «Расходы на экипажи? К чему они, когда в городе всего четыре тысячи жителей? Расходы по объездам? Во-первых, какая польза от этих объездов? А во-вторых, в этой гористой местности почтовые, сообщения совершенно невозможны. Дорог совсем нет. Ездят только верхом. Даже мост через Дюрансу у Шато-Арно с трудом выдерживает телегу, запряженную быками. Все попы один другого стоят. Они жадные и скряги. Этот представил из себя сперва благочестивого апостола, теперь он поступает, как и все остальные. Ему понадобились экипажи и почтовые кареты. Он требует такой же роскоши, как и прежние епископы. Ах, уж эти попы! Уверяю вас, господин граф, дела пойдут на лад только тогда, когда вы избавите нас от этих клерикалов. Долой папу! (Дела с Римом запутывались). Что касается меня, я только за Цезаря и больше ни за кого. И т. д. и т. д.»

Мадам Маглуар, напротив, была очень довольна.

— Вот и ладно, сказала она мадемуазель Баптистине, монсеньор начал с других, а кончил собою, иначе и быть не могло. Он покрыл все свои расходы по благотворительности. Эти три тысячи франков поступят в наши руки. Наконец-то!

В тот же вечер епископ написал и передал сестре записку следующего содержания:

Расходы по содержанию экипажа и по объездам:

На мясной бульон для больных в госпитале… 1500 фр.

Обществу материнской помощи в Экс… 250

Обществу материнской помощи в Драгиньяне… 250

В пользу найденышей… 500

В пользу сирот… 500

Всего… 3000 фр.

Вот каков был бюджет господина Мириэля.

Что касается треб, исполняемых епископом: церковные оглашения, разрешения, соборования, проповеди, освящения церквей или часовен, венчания и т. п. то епископ взыскивал плату с богатых с тем большим рвением, чем щедрее раздавал эти доходы бедным.

Немного прошло времени, а денежные пожертвования так и посыпались. Имущие и неимущие одинаково стучались в двери господина Мириэля; одни приходили, получать милостыню, а другие приходили, чтобы жертвовать. Не прошлой года, как епископ сделался хранителем всех пожертвований и кассиром всех бедствий. Через его руки проходили очень значительные суммы; но ничто не могло заставить его изменить что-либо в своем образе жизни или прибавить какой бы то ни было излишек к необходимому.

Напротив. Так как всегда больше голодных нищих, чем щедрых рук, то все отдавалось, так сказать, прежде чем получалось; деньги исчезали, как дождь, упавший на сухую землю: сколько бы он ни получал денег, их у него никогда не было. Тогда он давал из своего.

Согласно обычаю епископы писали свои имена, полученные при крещении, во главе пастырских посланий и приказов; бедные прихожане его епархии, побуждаемые чувством истинной любви, между всеми его именами, выбрали то, которое, по их понятиям всего более к нему подходило и называли его монсеньор Бьенвеню. Мы последуем их примеру и сохраним это имя, когда тому представится случай. Впрочем, это имя ему нравилось. — Я люблю его, — говорил он. «Бьенвеню хороший противовес к преосвященству».

Мы не настаиваем на том, чтобы описанная нами личность была правдоподобна; нам достаточно заявить, что она близка к правде.