Призрак Оперы

Однажды вечером, во время прощального бенефиса бывших директоров Большой Оперы Дебьенн и Полиньи, в уборную одной из первых балерин Сорелли с неестественным смехом и испуганными взвизгиваниями влетела целая группа молодых кордебалетных танцовщиц.

Сорелли, ушедшая к себе нарочно для того, чтобы повторить речь, которую она должна была сказать бенефициантам, с неудовольствием оглянулась на вошедших и спросила в чем дело.

Маленькая Джэмс — прелестное созданье с голубыми, как незабудки, глазками, розовым личиком и белоснежной шейкой, — произнесла прерывающимся от волнения голосом:

— Привидение Большой Оперы!

И быстро подбежав к двери, закрыла ее на ключ. Банальная уборная Сорелли с ее чисто казенной обстановкой: неизбежным стоячим зеркалом, диваном, туалетом и портретами Гарделя, Дюпона и Биготини, казалась молодым танцовщицам настоящим дворцом. Сами они помещались в общих уборных, где все время стоял шум и руготня, прекращаемые только звонком режиссера.

Сорелли была очень суеверна. При слове «привидение» она вздрогнула и сказала:

— Дурочка!

И так, как она вообще верила во все таинственное, а в привидение Большой Оперы в особенности, она добавила:

— Вы его видели?

— Как теперь вижу вас, — простонала Джэмс, почти падая на стул.

— Какой некрасивый! — добавила худенькая, смуглая Жири.

— Ах, да! — хором воскликнули танцовщицы.

И все заговорили разом. Привидение явилось им в образе мужчины во фраке, когда они шли по коридору, и так внезапно, точно из-под земли выросло, или вышло из стены.

— Пустяки! — сказала одна из самых хладнокровных. — Вам везде чудится привидение.

И действительно, за последнее время в театре только и было разговора об этом привидении во фраке, прогуливавшемся по всему зданию и исчезавшем как только его заметят, неизвестно куда и как. Сначала смеялись, шутили над его костюмом, но затем мало-помалу о нем выросли целые легенды. Все уверяли друг друга, что они видели этого необычайного субъекта и испытали на себе его губительное влияние. Когда он не показывался, он давал о себе знать какими-нибудь необычайными происшествиями.

Случалась ли какая-нибудь неудача, ссорились ли две подруги, или пропадала пуховка от пудры, во всем было виновато привидение Большой Оперы.

Кто же его, однако, видел? В театре и без привидений немало мужчин во фраках. Но у этого было одно отличие: под фраком был скелет.

По крайней мере, это утверждали барышни.

И, кроме того, у него был, вместо головы, голый череп.

Может быть, это были просто выдумки. Надо сознаться, что представление о скелете создалось после рассказа старшего машиниста Жозефа Бюкэ, который действительно видел привидение. Он столкнулся с таинственным незнакомцем — можно было бы сказать нос к носу, если бы у этого последнего имелся нос — на одно мгновенье, так как привидение сейчас же исчезло; эта встреча произвела на него потрясающее впечатление.

И вот что рассказывал Жозеф Бюкэ о незнакомце:

— Он настолько худ, что платье на нем висит, как на скелете. Вместо глаз две черных впадины, кости обтянуты противной грязновато-желтой кожей, нос так мал, что его совсем не видно в профиль, и это почти полное отсутствие носа делает его лицо особенно ужасным. Несколько длинных, темных прядей волос падают ему на лоб и висят за ушами.

Напрасно Жозеф Бюкэ хотел проследить за этим странным явлением. Оно исчезло как по волшебству, не оставив после себя никаких следов.

Старший машинист был человек серьезный, положительный и не пьющий. Его рассказ произвел большое впечатление и положил начало новым рассказам, в которых каждый старался уверить слушателей, что он тоже видел скелет во фраке.

Скептики пробовали сначала утверждать, что Жозеф Бюкэ просто на просто сделался жертвой школьнической проделки одного из своихподчиненных. Но через некоторое время произошли такие удивительные, необъяснимые события, что самые неверующие поколебались.

— Что вы скажете относительно брантмейстера? Уже кажется одно это слово: «брантмейстер» может считаться синонимом неустрашимости. Уж он, казалось бы, ничего не должен бояться, особенно огня.

И что же? Брантмейстер Папэн, случайно зайдя во время обхода помещения под сценой немного дальше обыкновенного, вдруг выскочил на площадку лестницы бледный, как смерть, дрожащий, с блуждающими глазами и упал бы без чувств, если бы его не поддержала мамаша маленькой Джэмс. А знаете почему? Потому что он увидел двигающуюся к нему на встречу огненную голову.

А уж казалось бы, чего бояться, — брантмейстера огнем не удивишь.

Кордебалет был ошеломлен.

Эта огненная голова разбивала в пух и прах все описания Жозефа Бюкэ. Начались новые расспросы. Й машинист, и брантмейстер должны были снова повторить все, что они видели, и наконец было решено, что у привидения несколько голов, которые оно по желанию меняет.

Вдруг Джэмс сорвалась с места и, отбежав в самый отдаленный угол комнаты, прошептала:

— Слушайте!..

Действительно за дверью послышался какой-то шелест, как будто прошуршала шелковая материя. Потом опять ничего. Сорелли, желая подать пример храбрости, подошла к двери и спросила дрожащим голосом:

— Кто тут?

Ответа не было.

Чувствуя, что на нее обращены все взоры, она превозмогла себя и громко спросила:

— Тут кто-нибудь есть?

— Конечно, конечно! — воскликнула смуглая, худенькая как сушеный чернослив, Мэг Жири, хватая Сорелли за газовую юбочку.

— Не открывайте, ради Бога, не открывайте!

Но Сорелли, вооружившись никогда не покидавшим ее небольшим кинжалом; все-таки отворила дверь и храбро выглянула в коридор. Он был пуст; ярко-красный фонарь бросал вокруг себя зловещие тени, почти не освещая пространства. Танцовщица быстро захлопнула дверь.

Никого нет, — сказала она.

Тем не менее мы его видели, — настаивала Джэмс, робкими шажками подходя к Сорелли, — Я ни за что не пойду одна переодеваться. Если идти, так всем вместе.

И она набожно потрогала талисман-маленькую коралловую ручку, в то время как Сорелли незаметно перекрестила большим пальцем правой руки деревянное кольцо, украшавшее безымянный палец ее левой руки.

Сорелли, — писал как-то один известный хроникер, — прелестная молодая женщина, высокая, гибкая как лоза, с задумчивым, несколько чувственным лицом, окруженным ореолом золотистых кудрей и сияющими, как два изумруда, глазами. Когда она танцует, все ее позы так живописны, неожиданны и обольстительны, что можно прямо сойти с ума.

Что касается ума, то у нее его совсем не было, да она в нем, впрочем, особенно и не нуждалась.

— Однако, дети мои, — обратилась она опять к танцовщицам, — возьмите себя в руки. Что это еще за привидение! Кто его видел?

— Мы, мы! — разом закричали девицы. — Он был во фраке, как и в тот вечер, когда его увидел Жозеф Бюкэ…

— А Габриель его видел вчера днем, днем… когда было совсем светло.

— Габриэль, учитель пения?

— Да… Как! вы этого не знаете?

— И он был во фраке, днем?

— Кто? Габриэль?

— Да нет же. Этот неизвестный…

— Конечно, — утвердительно кивнула Джэмс. — Мне рассказывал сам Габриэль. Поэтому-то он его и узнал. Хотите, я вам расскажу, как это произошло? Габриэль был в режиссерской. Вдруг отворяется дверь и входит «Персиянин». Знаете, какой у него дурной глаз?

— Еще бы! — хором подтвердили танцовщицы, которых одно имя Персиянина приводило в трепет.

— Ну, так вот Габриэль, как всякий суеверный человек, при встрече с Персиянином всегда трогает у себя в кармане ключи. Тут, как только Персиянин появился в дверях, Габриэль вскочил с места и бросился к шкафу, чтобы дотронуться до ключей. Но сделал это так не ловко, что разорвал о гвоздь свои панталоны. Тогда, желая поскорее уйти из комнаты, он побежал к двери, стукнулся о косяк и подставил себе на лбу огромную шишку; откинувшись назад, оцарапал ширмой руку и желая удержаться за рояль, прищемил себе пальцы. Наконец, когда ему удалось кое-как выскочить из комнаты, он так поторопился спуститься с лестницы, что пересчитал спиной все ступеньки. Как раз в это время, я с мамой подымались по лестнице, и мы помогли ему встать. Он был весь в крови, мы даже испугались. Но он уже улыбнулся, говоря: «слава Богу, что я так легко отделался», и рассказал нам, что он оттого так испугался, что увидел сзади Персиянина привидение с мертвой головой, такой, какою ее описывал Бюкэ.

 

По комнате пронесся испуганный шепот, потом опять все смолкло, пока, наконец, маленькая Жири не прошептала чутьслышно: Жозеф Бюкэ лучше бы сделал, если бы побольше молчал.

Почему?

Это мнение мамы, — еще тише прошептала Мэг, бросаявокруг себя испуганный взгляд.

— Почему же она такого мнения?

— Шш!.. Мама говорит, что привидение не любит, чтобыему надоедали.

— Откуда же она это знает?

— Так… я не знаю…

Но этого было достаточно, чтобы разжечь любопытство молодых девушек. Они окружили Жири со всех сторон, умоляя сказать им всю правду, и в то же время, вздрагивая от волнения и страха.

— Я дала слово молчать, — чуть слышно прошептала Мэг.

Но они не отставали, клялись, что никому не выдадут этойтайны и не успокоились до тех пор, пока Мэг, жаждавшая в глубине души поделиться с кем-нибудь своими сведениями, не уступила их просьбам.

— Ну, хорошо… я вам расскажу про ложу…

— Про какую ложу?..

— Про ложу привидения.

— У привидения есть ложа?

При одной этой мысли, танцовщицы встрепенулись:

— Ах, Боже мой, рассказывай скорей, рассказывай…

— Тише! — прервала их Мэг, — Это ложа № 5, первая от авансцены, с левой стороны.

— Неужели?

— Да, да… ключ от нее всегда находится у мамы. Но вы даете слово, что никому не расскажете?

— Ну, конечно, конечно…

Так вот эта ложа привидения Большой Оперы. Вот уже более месяца, как в нее никто не входил, конечно кроме самого привидения, и ее запрещено продавать.

И привидение действительно там появляется?

— Да…

— И его видно?

— Конечно, нет. Оно там, но его не видно.

Танцовщицы переглянулись.

— Но ведь если привидение действительно находится в ложе, его должны видеть, так как оно во фраке и с мертвой головой.

Этот аргумент нисколько не смутил Мэг.

— Ничуть, — продолжала она, — фрак, череп, огненная голова и все тому подобное — одна ерунда. Ничего этого в действительности не существует. Его только слышно и мама тоже его никогда не видала, не смотря па то, что всегда подает ему программу.

— Жири, — прервала ее Наконец Сорелли, — что ты нас морочишь…

Жири расплакалась:

— Напрасно я вам рассказала… Если бы мама знала… и все-таки пусть бы лучше Жозеф Бюкэ не вмешивался в то, что его не касается. Это ему может принести, несчастье… мама еще вчера говорила…

В эту минуту за дверью послышались чьи-то тяжелые шаги и раздался взволнованный голос:

— Сесиль! Сесиль! ты здесь?

— Это голос моей мамы, — сказала Джемс. — Что случилось?

Она открыла дверь, и, едва переводя дыхание, в уборнуюввалилась грандиозных размеров дама, с красным, как кирпич, лицом и испуганными, растерянными глазами.

— Какое несчастье! — простонала она, падая на кресло — какое несчастье!..

— Что такое? Что случилось?

— Жозеф Бюкэ…

— Ну!..

— Жозеф Бюкэ умер!

Раздались испуганные возгласы.

— Да… его только что нашли… он повесился… Но самое ужасное то, — задыхаясь продолжала толстуха, — что наткнувшиеся на его тело машинисты утверждают, что они слышали похоронное пение.

— Это привидение! — невольно вырвалось у Мэг, но она сейчас же спохватилась и поспешно добавила — нет, нет, я ничего не сказала… ничего…

Однако подруги уже подхватили ее мысль:

— Конечно, это привидение, конечно…

Сорелли была бледна, как полотно.

— У меня не хватит сил говорить речь, — повторяла она.

Мамаша Джэмс проглотила рюмочку ликеру и только тогдарешилась высказать свое мнение:

— Конечно, это дело привидения!..

Ужасная новость быстро разнеслась по всему театру, уборные опустели и молоденькие танцовщицы, прижимаясь к Сорелли, как испуганные овцы к своему пастырю, с замирающими от страха сердцами, направились по едва освещенным коридорам в фойе.

На лестнице Сореллии столкнулась с графом де-Шаньи. Всегда спокойный граф был олень взволнован.

— А я шел к вам, — любезно поздоровался он с молодой женщиной — Какой прелестный спектакль! А Христина Даэ! Один восторг!

— Что вы говорите, — запротестовала Мэг Жири. — 6 месяцев назад она не умела рта открыть. Однако позвольте, милый граф, — комическим реверансом продолжала шалунья, — мы идем узнать о повесившемся Бюкэ.

Проходивший мимо управляющий при этих словах вдруг остановился.

— Как, вы уже знаете, — недовольно нахмурил он брови. — Ради Бога никому не говорите, главное, чтобы не узнали Дебьенн и Полиньи, это им испортит все торжество.

Все направились в балетное фойе, которое уже было полно народом.

Граф де-Шанья был прав. Это был особенно блестящий спектакль; присутствующие с умилением рассказывали о нем не только своим детям, но и внукам. Подумайте только: Гуно, Сенс-Санс, Массенэ, Жиро, Делиб, один за другим поражали своими произведениями. Мало того, этот спектакль явился как бы откровением для публики, так как в этот вечер перед очарованным Парижем впервые заблистала новая звезда, Христина Даэ, трагическая судьба которой составляет главную тему этого рассказа.

Но главный успех выпал на долю Христины Даэ, дивно исполнившей сначала несколько номеров из «Ромео и Джульетты», затем, заменяя внезапно заболевшую Карлотту, акт в тюрьме и финальное трио из «Фауста». Боже мой, как она пела!

Это была какая-то новая, доселе неведомая Маргарита. Вызовам не было конца. Взволнованная Христина смеялась и плакала в одно и тоже время. Ее без чувств унесли в уборную. Известный критик П. де-С. В., описывая этот незабвенный спектакль, назвал ее «Новой Маргаритой», угадав своим артистическим чутьем, сколько чистоты и невинности таилось в ее юном, нетронутом сердце.

— В ее пении, — писал он, — чувствуется восторг первойчистой, как весна, любви. Только любовь, одна она могла сотворить такое чудо, произвести такую ошеломляющую перемену. Мы слышали Христину Даэ 2 года тому назад на выпускном экзамене, она не представляла из себя ничего особенного. Что же случилось теперь? Откуда эти божественные, дивные звуки? Летят ли они с небес на крыльях любви, или это колдовство, наваждение дьявола, которому она продала свою душу? Кто не слыхал Даэ в финальном трио последнего акта, не слыхал «Фауста».

Между тем абоненты подняли ропот. Почему от них до сих пор скрывали такую жемчужину? Потому, что Христина Даэ была самым посредственным Зибелем, и только неожиданная болезнь Карлотты дала ей возможность показать себя совершенно в другом свете. Но, почему же тогда, за отсутствием испанской дивы, директора обратились именно к Даэ? Значит они все-таки знали, насколько она талантлива. Зачем же было это скрывать? У кого она занималась? Она часто говорила, что занимается одна. Все это очень и очень странно!..

Граф де-Шаньи, стоя у себя в ложе, аплодировал без конца.

Графу Филиппу-Жоржу-Мари де-Шаньи шел в это время 41 год. Это был настоящий аристократ, изысканно любезный с женщинами и слегка высокомерный с мужчинами, которые завидовали его успехам.

Выше среднего роста, красивый, несмотря на несколько суровое выражение лица и холодный блеск глаз, он был в высшей степени честный и добрый человек. После смерти старого графа Филибера, он сделался представителем одной из самых знатных и древних фамилий Франции.

После смерти отца на его долю выпала тяжелая задача управлять огромным состоянием, так как обе его сестры и брат Рауль и слышать не хотели о разделе, полагаясь во всем на Филиппа, как будто еще до сих пор существовало право первородства.

Графиня де-Шаньи урожденная де-Мерожис де-ла-Мартиньер, умерла при рождении Рауля, появившегося на свет 20 лет спустя после своего старшего брата. Когда умер старый граф, Раулю было двенадцать лет и Филипп усердно занялся его! образованием.

Его ближайшими помощницами были сначала обе его сестры, а затем старуха тетка, вдова моряка, развившая в молодом человеке такую сильную любовь к морю, что он избрал морскую карьеру и, окончив одним из первых училище, совершил кругосветное путешествие и теперь, в ожидании нового назначения, пользовался шестимесячным отпуском.

Несмотря на то, что ему уже минул 21 год, он выгляделсовсем мальчиком и поражал своей застенчивостью, скромностью и женственностью манер, что так часто встречается при чересчур изнеженном, исключительно женском воспитании.

Блондин с прелестными голубыми глазами и чуть-чуть пробивающимися усиками, он, по свежести и цвету лица, мог соперничать с самой молоденькой девушкой. Филлип его страшно баловал и, пользуясь отпуском молодого человека, знакомил с Парижем. Граф придерживался того мнения, что в возрасте Рауля излишнее благоразумие неблагоразумно, и сам будучи человеком вполне уравновешенным и корректным всюду возил его с собой и даже познакомил с кулисами Большой Оперы. Может быть, этого не следовало делать, так как ходили слухи, что Филипп близок с Сорелли. Но разве это преступление… Какое кому дело до того, что молодой свободный человек проведет два, три часа в день в обществе, правда не особенно умной, но зато прехорошенькой танцовщицы.

И потом граф де-Шаньи, как настоящий аристократ и парижанин, не мог избегать общества, а балетное фойе Большой Оперы считалось одним из шикарнейших мест rendez-vous того времени. Наконец возможно, что Филипп и не свез бы туда Рауля, если бы он сам не просил его об этом неоднократно.

Когда граф, наконец, перестал аплодировать Христине и повернулся к брату, он был поражен его бледностью. На вопрос, что с ним, Рауль ответил:

— Разве вы не видите, что ей дурно.

Действительно, Христина Даэ была в обмороке.

— Но тебе тоже не хорошо, — наклонился к нему брат. — Что с тобой?

— Пойдем!.. — сказал он дрожащим голосом.

— Куда? — удивленно спросил граф.

— Узнать, что с ней… Она никогда так не пела…

Филипп с любопытством посмотрел на брата, и легкаяулыбка скользнула по его губам.

— Вот что! Ну, идем, идем, — поспешил он добавить.

Однако пробраться на сцену оказалось не так легко. В проходах стояла толпа. Рауль нервно теребил перчатки, но Филипп, по свойственной ему доброте, делал вид, что не замечает его волнения. Он понимал теперь, почему Рауль бывал так часто рассеян и постоянно наводил разговор на оперу.

Наконец, они все-таки попали на сцену. Там стояла обычная сутолока. Машинисты, плотники, декораторы, статисты, громкие крики «место! место!» стук молотков и шум расставляемых декораций — всего этого было достаточно, чтоб смутить такого новичка, как Рауль, но он, однако, с несвойственной ему решительностью, протискивался сквозь окружающую его толпу, занятый одной мыслью увидеть ту, которая обладала его сердцем. Он долго боролся со своим чувством. Он знал Христину еще девочкой и увидя ее опять, после долгих лет, в продолжении которых он не знал, что с ней и где она, он почувствовал, как какое-то сладкое волнение охватывает его существо и заставляет замирать сердце. И это было дурно, потому что он дал себе слово любить только одну женщину в мире — свою жену. А разве он мог жениться на певице! Но этого тихого, нежного чувства теперь уже не было. Он как будто переродился, ему казалось, что у него вырвали сердце, грудь его ныла и это была какая-то и нравственная и вместе с тем и физическая боль.

Граф едва за ним поспевал, удивляясь, каким образом он мог знать дорогу, так как сам Филипп никогда не водил его к Христине. Надо думать, что Рауль пользовался тем временем, когда граф болтал с Сорелли, которая иногда задерживала его до своего выхода на сцену и даже, за неимением услужливой мамаши, оставляла ему свои гетры, которые надевала, чтобы, идя на сцену, не запачкать башмаков.

Отложив на несколько минут визит к Сорелли, Филипп шел за братом, едва пробираясь между многочисленной публикой, желающей в свою очередь узнать, что случилось с очаровавшей всех певицей. Бедная девушка все еще была без сознания, так что пришлось вызвать доктора, который тотчас же приехал и, бесцеремонно расталкивая толпу, прошел к больной.

Рауль вошел следом за ним. Граф и еще несколько человек остановились на пороге.

— Не находите ли вы, доктор, — смело сказал Рауль, — что здесь слишком много народа? Страшно душно…

— Вы правы, — согласился доктор и попросил выйти всех за исключением Рауля и горничной, которая была вне себя от удивления, так как видела молодого человека первый раз в жизни.

Тем не менее, она не посмела что-нибудь сказать. Доктор в свою очередь решил, что очевидно молодой человек имеет право распоряжаться, и таким образом виконт остался около Даэ, в то время, как сами директора Дебьенн и Полиньи, пришедшие выразить свое восхищение прелестной артистке, разделили участь изгнанных. Граф де-Шаньи, очутившийся так же, как и другие, за дверью, смеялся до слез:

— Вот разбойник. Нечего сказать, хороша девочка!..

Он был в восторге. «Это настоящий Шаньи» — подумал он и направился к Сорелли. Но как раз в эту минуту, как уже было сказано выше, он ее встретил на лестнице.

Между тем Христина Даэ, глубоко вздохнув, открыла глаза. Лицо Рауля первое бросилось ей в глаза, она вздрогнула, посмотрела на доктора, на горничную, потом опять на Рауля.

— Кто вы? — спросила она его слабым голосом.

— Мадемуазель, — опускаясь на колени и целуя ей руку, ответил молодой человек, — я тот самый маленький мальчик, который когда-то вытащил из воды ваш шарф.

Христина опять посмотрела на доктора и горничную и все трое рассмеялись. Рауль густо покраснел и поднялся с колен.

— Мадемуазель, если вам неугодно меня узнать, позвольте мне сказать вам наедине нечто важное.

— Когда мне будет немного лучше, хорошо? — голос ее дрожал. — Я очень рада вас видеть, но…

— Но теперь вам надо уйти, — с любезной улыбкой добавил доктор. — Я должен побеседовать с мадемуазель.

— Я совсем здорова, — вдруг неожиданно заявила Христина.

Она встала и провела рукой по лицу. — Благодарю вас, доктор. Мне необходимо остаться одной…Уйдите, пожалуйста, все… оставьте меня… у меня сегодня очень расстроены нервы…

Доктор хотел что-то выразить, но видя возбужденное состояние молодой девушки, решил, что лучшее средство в этом случае не противоречить больной. Он вышел вместе с Раулем в коридор.

— Я не узнал ее сегодня, — сказал он, прощаясь, — она всегда такая кроткая…

Рауль остался один. Кругом не было ни души, очевидно, все направились в белетное фойе, где должно было происходить чествование.

Надеясь, что Даэ тоже отправится на торжество, Рауль остался ее ждать и отошел в полутемный угол коридора. Его сердце по-прежнему ныло и ему хотелось сейчас же, сию минуту излить свою душу Христине. Вдруг дверь уборной неожиданно отворилась и вышла нагруженная картонками горничная. Рауль остановил ее вопросом:

— Как здоровье барышни?

Она ответила, смеясь, что барышня совсем здорова, но не велела себя беспокоить.

Рауль опять остался один. У него неожиданно мелькнула мысль: не его ли она ждет? Может быть, она выпроводила всех именно для того, чтобы дать ему возможность, как он просил, поговорить с ней наедине. С сильно бьющимся сердцем он опять подошел к уборной и уже хотел постучать в дверь, как вдруг до слуха его донесся чей-то властный мужской голос:

— Вы должны меня любить, Христина.

— Зачем вы это говорите? Разве вы не знаете, что я пою только для вас, — дрожащим от слез, голосом ответила молодая девушка.

Рауль отшатнулся. Он невыразимо страдал. В голове у него шумело, сердце билось так сильно, что ему казалось, что вот, вот в. уборной услышат эти гулкие, как стук молотка, удары, откроют дверь и застанут его на месте преступления… Его, Шаньи! Какой позор!..

Между тем мужской голос продолжал:

— Вы одень устали?

— Я вам отдала сегодня всю свою душу, я еле жива…

— Благодарю тебя, дитя мое, — продолжал тот же голос, — твоя душа прекрасна, самый могущественный император позавидовал бы такому подарку… Ты заставила плакать ангелов…

Больше Рауль ничего не слышал. Боясь, чтобы его не заметили, он спрятался в самый темный угол коридора и стал ждать. Ему хотелось, во что бы то ни стало, увидеть своего соперника.

Вдруг дверь отворилась и к его огромному удивлению на пороге появилась, закутанная в манто, Христина. Она была одна, Рауль заметил, что она не закрыла дверь на ключ, а только притворив ее, пошла по коридору.

Он даже не проводил ее взглядом. Все его внимание было поглощено дверью, которая уже больше не отворялась. Наконец, оставшись один, Рауль вышел из своей засады, в свою очередь открыл дверь уборной и, войдя туда, плотно запер ее за собой. В уборной было темно. Очевидно, только что потушили газ.

— Кто здесь? — громко спросил он, прислоняясь спиной к двери — что за игра в прятки!

Ни звука!.. Слышно было только порывистое дыхание молодого человека. Он окончательно потерял голову.

— Вы не выйдете отсюда без моего разрешения! — закричал он. — Отвечайте мне сию минуту, или я буду думать, что вы трус. Я сумею вас найти!..

Он чиркнул спичку. Уборная была пуста. Тогда он запер дверь на ключ, зажег все лампы и начал поиски. Он обшарил все шкафы, комоды, мебель, даже стены… Никого!..

— Черт возьми, — громко сказал он, — я вероятно схожу с ума.

Прошло еще минут десять. В уборной царила прежняя тишина, едва нарушаемая монотонным шипением газовых рожков. Машинально, как лунатик, Рауль вышел из уборной и пошел по коридору. Струя резкого холодного воздуха привела его в себя. Перед ним вилась узкая лестница, по которой несколько рабочих несли что-то вроде носилок, покрытых чем-то белым.

— Где выход? — спросил он у одного из рабочих.

— Разве вы не видите? Прямо перед вами, — получил он в ответ. — Двери не заперты. Позвольте-ка пройти!..

Он машинально спросил:

— Что вы несете?

— Жозефа Бюкэ, повесился, бедняга…

Рауль посторонился, снял шляпу и вышел вслед за посилками.

Между тем чествование шло своим чередом.