reading

Published in the Russian language by arrangement with The Institute for the Translation of Hebrew Literature and Andrew Nurnberg Literary Agency

Монстр памяти / Ишай Сарид ; [пер. с ивр. Г. Сегаль]. — М.: Синдбад, 2021.

Молодого израильского историка Мемориальный комплекс Яд Вашем командирует в Польшу — сопровождать в качестве гида делегации чиновников, группы школьников, студентов, солдат в бывших лагерях смерти Аушвиц, Треблинка, Собибор, Майданек…

Он тщательно готовил себя к этой работе. Знал, что главное для человека на его месте — не позволить ужасам прошлого вторгнуться в твою жизнь. Был уверен, что справится. Но переоценил свои силы…

В этой книге Ишай Сарид бросает читателю вызов, предлагая задуматься над тем, чем мы обычно предпочитаем себя не тревожить.

Правовую поддержку издательства обеспечивает юридическая фирма «Корпус Права»

Я вернулся в Польшу. Мой ежедневник был по-прежнему забит расписанием экскурсий, а теперь ко всему прочему добавилось еще и это особое задание.

«Индивидуальный контракт по Ванзейскому проекту» — таково было название договора, который вы мне прислали. В нем уточнялось, что между нами не устанавливаются отношения трудового найма, но оплата была весьма приличная. Я все подписал.

Военные не стали тянуть резину. Первым делом подполковник оперативного отдела попросил меня представить краткий обзор каждого из концлагерей в виде таблицы: название, местоположение, краткая историческая справка, число убитых евреев, места, откуда они прибыли, восстания, выжившие, пути доступа.

Последний пункт озадачил меня: они хотят, чтобы я вторжение спланировал, как меня учили на курсах командиров танка? Я переспросил, и военные ответили, что нужна только общая справка, а с нюансами топографии они разберутся сами, после того, как выберут концлагерь. На все про все мне дали лишь несколько дней, заранее поблагодарив за вклад в успех проекта.

Большую часть таблицы я заполнил быстро, по памяти, не пришлось даже ничего проверять по справочной литературе. Для меня это были вещи элементарные, мы же профессионалы, господин председатель. Но несколько пунктов требовали особого внимания. Во-первых, число убитых в каждом концлагере. Как известно, данные о них меняются. Например, в течение многих лет считалось, что в Аушвице было убито четыре миллиона человек. С годами эта цифра уменьшилась до одного-полутора миллионов человек, в подавляющем большинстве евреев. С другой стороны, число погибших в Треблинке неуклонно растет, и сегодня оно близко к миллиону человек. Существенно выросло число расстрелянных на территории бывшего СССР, а также число жертв единичных убийств. Я внес в таблицу самые свежие данные, известные исследователям на сегодняшний день, а в примечании упомянул о сопряженных с подсчетом трудностях. Когда я разобрался с этим пунктом, перед глазами у меня стояли груды мертвых тел, они заполняли каждую ячейку в колонке.

Я помнил наизусть, из каких стран попадали евреи в каждый из концлагерей, и все же перепроверил, чтобы убедиться, что ничего не пропустил. Я спросил, нужно ли расписать погибших более детально, по городам, и военные ответили, что стран достаточно. Одно за другим я перебрал все государства Европы, а также транспорты, отправленные из Северной Африки, и вписал в таблицу. Я подчеркнул, что по составу жертв все концлагеря были международными, благодаря развитой европейской сети железных дорог, позволявшей без особых затруднений отправлять поезда из одной точки в другую. То, как немцы определяли, в какой концлагерь послать очередной транспорт, было одним из самых сложных вопросов в изучении логистики Холокоста. Как вы знаете, я и сам уделил ему немало внимания в диссертации.

Колонку о восстаниях я — из-за нехватки места — заполнил в самых общих чертах, но в примечании указал, что многое здесь можно дополнить. Я отметил, что в Аушвице и Треблинке были восстания зондеркоманд, когда транспорты сократились, и евреи, которых заставляли обслуживать газовые камеры и крематории, поняли, что и их конец близок. В Хелмно остатки зондеркоманд взбунтовались в тот день, когда концлагерь был окончательно ликвидирован. Можно задаться вопросом, почему они не восставали раньше, когда, возможно, могли бы спасти и других евреев, не из зондеркоманд, но об этом я в обзоре упоминать не стал, поскольку ответ был ясен и проистекал из желания выжить, основного инстинкта животного и человека. Я часто задумывался, смог бы я или нет выполнять жуткие обязанности зондеркомандовцев (выносить тела из газовых камер, чистить камеры после умерщвления людей, выдирать зубы, разжигать печи, дробить крупные кости и тому подобное) ради того, чтобы немного продлить свою жизнь. Из воспоминаний выживших можно заключить, что большинство членов зондеркоманд приспосабливались к своей работе и число самоубийств среди них было незначительным. Из этого я сделал вывод, что и сам бы привык. Я отметил в колонке, что в Собиборе восстание вспыхнуло после того, как в концлагерь поступили еврейские военнопленные-красноармейцы — люди, не утратившие человеческого облика. Это восстание было особенно смелым и успешным — немцам пришлось ликвидировать концлагерь из страха, что сбежавшие бунтари разоблачат совершенные там преступления. Также я счел нужным упомянуть, очень коротко, менее известные восстания, о которых мы знаем со слов их свидетелей. Например, транспорт, прибывший в Треблинку: люди взбунтовались уже на пути в газовые камеры, — немцы открыли пулеметный огонь по мятежникам. Или редкий случай: несколько женщин оплевали немцев перед тем, как их втолкнули в газовые камеры в Аушвице. Меня этот поступок поразил, и будь моя воля, я бы в каждом городе Израиля установил мемориал в память об этих героинях. А еще люди пытались бежать из концлагерей — несмотря на изгороди из колючей проволоки, сторожевые вышки и вооруженных охранников, — но почти все они потерпели неудачу. Заполняя эту колонку, я чувствовал, как во мне поднимается ярость.

Дальше шла колонка о выживших: в Аушвице их были тысячи, поскольку он был еще и трудовым концлагерем с десятками вспомогательных лагерей. Те, кто прошел первичную селекцию, не сломался физически и психологически, те, кому улыбнулась удача, — уцелели. Однако из Белжеца вышел живым лишь один человек — Рудольф Рёдер, с его слов нам известно о том, что происходило в лагере. Он провел в Белжеце четыре месяца и был одним из нескольких сот евреев, которые выполняли там работы, в то время как сотни тысяч были убиты по прибытии. Однажды эсэсовцы привезли Рёдера в его родной Львов, чтобы он помог забрать строительное оборудование для концлагеря. В какой-то момент немцы вышли из машины, а Рёдер остался с одним охранником, да и тот уснул. Рёдер воспользовался случаем, сбежал и нашел прибежище у польки, у которой пробыл до конца войны. История его побега — одна из самых увлекательных, какие мне приходилось слышать, и меня всегда удивляло, что о нем так мало написано, что его фигура окутана каким-то загадочным туманом. Из Хелмно сбежали, насколько мы знаем, всего трое. Из Собибора и Треблинки вырвались несколько десятков заключенных, им удалось сбежать во время восстаний, вспыхнувших в обоих концлагерях перед их ликвидацией. Я написал в Яд Вашем, чтобы выяснить, сколько из них еще живы, — армия запросила и такие данные, и мне ответили, что осталась лишь пара-тройка человек.

Колонка «Пути доступа» все еще вызывала у меня недоумение. Они там в армии что, не могут заглянуть в карту или посмотреть спутниковые снимки? Но все же я написал, что до всех концлагерей можно добраться на машине, а до некоторых — и на поезде, по до сих пор действующим железнодорожным веткам. И указал расстояние в километрах от Варшавы, Кракова и Люблина.

Уже на следующий день военные меня поблагодарили и сообщили, что предоставленные мной данные очень полезны в качестве отправной точки. В ближайшее время, написали они, мы вышлем вам дальнейшие инструкции.

Был конец лета, мы стояли у памятника героям Варшавского гетто, бронзового барельефа, утопленного в большой мраморной плите. На задней стороне монумента, обращенной к зданию, в котором помещался юденрат, — согбенные фигуры евреев, бредущих навстречу гибели. На передней стороне — герои восстания, молодые, красивые и вооруженные. На копии, которая находится в Яд Вашем, голая грудь женщины прикрыта. И правильно. Это оскорбление памяти восставших и просто неудачное подражание французам.

Передо мной жмурилась от яркого солнца группа чиновников из Министерства энергетики.

— Сколько немцев погибло в ходе восстания? — спросил я их.

— По имеющимся сведениям, не больше двадцати, — поправил я.

Экскурсанты были поражены: все это ради каких-то двадцати мертвых немцев?

— У меня нет цели разрушить легенду, я хочу лишь внести ясность. И вообще, — пробормотал я себе под нос, — посмотрел бы я на вас в том гетто, герои вы мои.

Я не уверен, что они меня не услышали. Как раз в то время потаенные мысли стали слетать у меня с губ.

— Почему вы не говорите о поляках? — спросил чиновник в клетчатой рубашке. — Почему не упоминаете о зверствах, которые они творили? Тут какая-то политика? Мы полякам скидки делаем?

Люди вокруг закивали, даже похлопали вопрошающего по плечу. Он был явно доволен собой.

— Холокост устроили не поляки, — ответил я, — его устроили немцы. Поляки просто воспользовались возможностью совершать погромы, которые они совершали и раньше, — это их национальная забава. Они ненавидели евреев за то, что те распяли Христа, за то, что по откупу собирали с поляков налоги, за то, что знали грамоту. Еврейские жены были чистыми, раз в неделю совершали омовение в микве, а польки — нет. Еврей подавал им в таверне шнапс, упаивал их в стельку и брал за это деньги, но сам никогда с ними не пил, не смеялся с ними в их бедняцкой радости и не плакал с ними в их горе. Когда поляки впадали в пьяное беспамятство, еврей оставался настороже, в минуту досуга совал нос в книгу, полную мудреных слов, а поляки не умели читать вовсе. Поэтому от зависти и небольшого ума раз в несколько лет они наносили еврею визит посреди ночи, в клочья раздирали одеяла, ломали мебель, насиловали его жену и дочерей, иногда отрубали ему конечности, одну за другой, пока не сотрется самодовольство с его лица. А потом шли в кабак. Но эти безмозглые пьянчуги никогда не собирались истребить всех евреев. Подобное они не способны были ни измыслить, ни воплотить. Эту миссию история уготовила немцам — упорным, изобретательным, высокообразованным трезвенникам. В их глазах и поляк был недочеловеком, лишь на ступеньку выше еврея, который человеком не считался вообще.

— Но как же погромы? — настаивал тот, что стоял сзади.

Я подтвердил, что погромы были, но подчеркнул, что приравнивать ответственность поляков к ответственности немцев — значит искажать историю.

— Могу я кое-что у вас спросить? — обратился я к нему, и он озадаченно кивнул.

— Никак не могу понять — почему вам так трудно ненавидеть немцев?

Он оглянулся на своих коллег, будто спрашивая: «Что с ним не так?»

Мы пошли дальше, на Умшлагплац, но было видно, что группа мной недовольна. Когда же я разучился общаться с людьми?

По какой-то причине выход моей книги откладывался, что чрезвычайно меня огорчало. Диссертация, легшая в основу книги, прошла защиту и получила положительные отзывы, и я не понимал, почему редактор мучает меня бесконечными вопросами. На сей раз он интересовался, нельзя ли сократить главу о лагерной музыке, по его мнению слишком длинную и подробную. Он даже написал очень неприятное замечание, что, мол, читатели могут получить ложное представление о жизни в концлагерях. Особенно ему не давал покоя рассказ об оркестре Артура Голда в Треблинке. В Варшаве Голд был известным музыкантом, скрипачом и композитором, и, когда он сошел с поезда, немцы его узнали и решили на несколько месяцев оставить в живых, чтобы он создал оркестр. Этот оркестр играл возле жилищ эсэсовцев, а порой и у стен газовых камер, как свидетельствовали члены зондеркоманд, сбежавшие во время восстания. Редактора беспокоило, что я слишком подробно описал состав оркестра и его репертуар, включавший известные мелодии и песни, а также произведения, написанные самим Голдом, в том числе гимн Треблинки, который ежедневно пели зондеркомандовцы: «На мир свободный бросив взор, / Под марш шагаем мы на дело. / Треблинка — нынче наш простор, / Иного нет для нас удела». И музыкантов, и дирижера Голда немцы наряжали в клоунов. Все они были убиты в последние недели существования концлагеря, перед тем, как немцы покинули его и перекопали землю, на которой он стоял.

В своих исследованиях я подчеркивал разницу между репертуаром оркестра Треблинки, сопровождавшего людей в газовые камеры, — там были еврейские песни типа «Йося на киноре, Песя на трубе...», — и чисто немецкой музыкой, которую по приказу эсэсовцев играли оркестры Аушвица. Опираясь на показания живших неподалеку от лагеря поляков и Рудольфа Рёдера, я написал и об оркестре Белжеца. Он приветствовал прибывших на поезде и сопровождал их на пути к быстрой и по-деловому обставленной смерти, а также играл по воскресеньям на попойках немецких и украинских охранников. Известно, что оркестр состоял из шести музыкантов, среди которых были аккордеонист, флейтист и скрипач. По-видимому, за время существования концлагеря состав участников менялся несколько раз, — на места казненных музыкантов назначались другие. Рудольф Рёдер рассказал, что оркестр играл во время пыток и казни главы юденрата города Замосць, смотреть на которую заставили всю общину, после чего евреи города были немедленно отправлены в газовую камеру под чрезвычайно популярную тогда песню с припевом: «Все минует, все пройдет...»

Редактору этот кусок казался растянутым и вообще лишним, но я потребовал его оставить. Работая над главой о музыке, я почти видел происходящее собственными глазами, почти был там, среди них. Мне казалось, я наконец постиг душевную ущербность немцев, эту ненависть к миру, которой они пропитались насквозь.

Военные попросили меня расширить первый отчет. У них возник дополнительный вопрос: «Изложите, пожалуйста, вкратце, какое воспитательное и историческое послание может нести история каждого из концлагерей и существуют ли между ними принципиальные различия». Хорошая формулировка, отметил я. И не стал спешить с ответом, потому что вопрос меня заинтересовал. Требование изложить все кратко заставило меня задуматься. Я осматривал концлагеря, выстроившиеся перед моим внутренним взором, вдыхал запахи окрестных лесов и плотной земли, я мысленно бродил по их руинам, пытаясь проникнуться тогдашней атмосферой.

Я написал, что Хелмно, помимо того, что он стал первым лагерем смерти, от остальных отличала общая изобретательность замысла и внутренняя логистика — взять хотя бы мобильные душегубки. Жертв доставляли на городской железнодорожный вокзал, оттуда перевозили на грузовиках в местный замок, где они проводили ночь. На следующий день им приказывали раздеться, чтобы провести дезинфекцию и получить новую одежду перед выходом на работу. До этой минуты обращались с ними вполне по-человечески: замок даже отапливался. Немцы до последнего разыгрывали спектакль, чтобы никто не взбунтовался. Людей, оставшихся в одном нижнем белье, направляли к двери, за которой распахивался кузов грузовика. Туда их уже загоняли кулаками и хлыстом. Грузовик закрывали и запирали, выхлопную трубу подсоединяли к кузову, и к моменту, когда грузовик приезжал в лес, евреи погибали от угарного газа. В лесу зондеркоманды хоронили их в ямах. Истреблением в Хелмно занимались специалисты, убившие десятки тысяч душевнобольных в Германии. «О чем говорит история Хелмно?» — спросил я себя и принялся искать подходящие слова. Большинство жертв поступали в Хелмно из Лодзинского гетто, по которому разъезжал в украшенной карете глава юденрата Румковский. Я записал это — и стер. Какой военным прок от подобного факта?

В истории Хелмно было что-то захватывающее — в этом бессовестном обмане, в этой усадьбе, которая превращалась в Дом Ужасов — ни дать ни взять сказка про Гензеля и Гретель, в этих грузовиках, едущих по лугам, пока живой груз задыхается в кузове. Посмотреть на здешнюю технологию истребления приезжал сам Эйхман. Я был настолько заворожен, что сам себя возненавидел.

С Аушвицем все было гораздо проще — о нем писали множество людей поумнее меня. Чтобы облегчить себе жизнь и произвести впечатление на военных, я привел несколько ключевых цитат из Примо Леви и Ханны Арендт, упомянул также Джорджо Агамбена, но потом стер, чтобы не казалось, будто я умничаю. Вместо Агамбена изобразил пламя, полыхающее на краю концлагеря, пламя, которое стояло перед глазами выжившего Йоханана. «Аушвиц был одновременно центром истребления и местом наживы, существовавшим за счет рабского труда обреченных на смерть», — написал я и остался доволен найденной формулировкой.

Про Треблинку я написал, что это был пункт сжигания людской плоти, громадная станция утилизации человеческих отходов. Затем стер и изложил другими словами, помягче. Не стоило перегибать палку — я не хотел терять заказ. О Собиборе написал первое, что пришло в голову: край Европы, край земли, затерянный среди древних лесов, конец человечества. И потом тоже подправил, чтобы звучало не так абстрактно.

«А для кого я, собственно, стараюсь?» — задумался я и стал искать в письмах и электронных адресах своих заказчиков хоть какую-то подсказку, которая позволила бы понять, кто эти люди, что они знают о Холокосте и что желают узнать. Для чего им потребовался мой обзор?

О Белжеце я написал, что про этот концлагерь почти ничего не известно, хотя там истребили полмиллиона человек. «Белжец являл собой верх эффективности», — эти слова я выделил жирным шрифтом. Лагерь функционировал настолько успешно, что необходимость в нем исчезла меньше чем через год — целевой контингент был ликвидирован почти полностью. О Майданеке я написал, что этот лагерь, служивший и для принудительных работ, и для уничтожения, стоял на окраине большого города и был виден любому, кто ехал по главной дороге из Люблина на восток, — фашизм во всей наглядности. Я стирал и правил текст много раз, и то, что в итоге отослал военным, значительно отличалось от того, что я собирался написать вначале.

В промежутке между экскурсиями я отрастил себе темную бороду. Несколько дней я не брился, а когда встал перед зеркалом, увидел там другого человека. И решил бороду оставить. Рядом с домом, в комиссионном магазине, оставшемся еще со времен коммунизма, я купил пыльную кепку с витрины. Новый облик играл мне на руку: на мальчишек и девчонок он наводил страх, заставляя слушать внимательней, а учительницам нравился. В зимние дни я надевал тяжелое черное пальто, принадлежавшее еще моему отцу. Его подарила мне мама. Старуха-соседка, встретив меня на лестничной площадке, остановилась, уставилась на меня, не узнавая, и что-то сказала по-польски.

«Плохой я сосед, — сказал я себе, — все считаю себя туристом, а на самом деле провожу здесь больше времени, чем в Израиле». Может, пригласить соседку на чашку чая и попытаться разговорить? Послушаю про ее жизнь, которая, наверное, была интересной или хотя бы пришлась на время интересных исторических событий. И про евреев, которых она, конечно же, знавала. Спрошу, скучает ли она по ним. Спрошу, как ей мой новый вид. Выведаю, что она думает о евреях, ненавидит ли их. Проведу психологическую экспертизу, доберусь до самых потаенных глубин ее старой польской души.

Я сказал по-польски: «Доброе утро» — и спросил, не желает ли она выпить чайку, но соседка повернулась ко мне спиной, загремела ключами и убежала в свою квартиру, словно решив, что я хочу ее прикончить.

Речь начала меня тяготить. Слишком много слов. Читая лекцию, я слышал свой голос со стороны, будто в записи, и звучал он неприятно. Объяснения следовало сократить. Пусть сами все поймут, пусть прислушаются к земле, к лесу, к тишине. Я читал им из «Улиц реки» Ури Цви Гринберга, из Примо Леви и из написанных в гетто дневников Эммануэля Рингельблюма. О каждом из них школьники слышали от меня впервые. Я редко поднимал взгляд от страницы и почти не заглядывал им в глаза. Отдалялся от них все больше и больше. Стоял в стороне во время ритуалов с флагами и свечами, кадиша и печальных песен под гитару.

Я старался не слушать их разговоры. Я читал им стихотворение Дана Пагиса:

Над книгой работали