В дождливый холодный осенний вечер в одной из комнат маленького замка в провинции сидели три лица и сосредоточенно следили то за догоравшим в камине огнем, то за медленно подвигавшейся стрелкой часов. Двое из молчаливых собеседников, по-видимому, совершенно покорно отдались чувству гнетущей их скуки; но третий выказывал явные признаки непокорности своей судьбе: он беспокойно двигался на стуле, еле сдерживал громкую зевоту и постукивал щипцами по тлевшим головешкам, очевидно твердо решившись не поддаваться их общему врагу — скуке. Он казался на вид много старше остальных двух лиц, находившихся в комнате: это был хозяин дома, полковник Дельмар, старый вояка, выслуживший пенсию; когда-то он слыл красавцем, а теперь обратился в седоусого обрюзгшего старика, с необыкновенно грозным взглядом, под которым трепетало все в доме: жена, слуги, лошади и собаки.

Наконец полковник встал со стула, чувствуя, что начинает терять терпение от напрасных усилий придумать, что бы такое сказать, чтобы прервать молчание; тяжело ступая, он принялся расхаживать взад и вперед по гостиной, и в каждом движении, во всей его деревянной фигуре чувствовалась военная выправка, стоило только взглянуть как он выпрямлялся или круто поворачивался всем корпусом, неизменно сохраняя самодовольный вид образцового офицера, который всю жизнь красуется точно на параде.

Но прошли те славные дни, когда лейтенант Дельмар дышал лагерным воздухом и одерживал победы на поле брани; когда, дослужившись до полковничьего чина, он вышел в отставку, то неблагодарное отечество забыло его и, кроме того, ему пришлось выносить все невзгоды, связанные с браком. Он был женат на молодой и красивой женщине, владел очень недурным замком со всеми угодьями и, сверх того, очень успешно вел одно промышленное дело. Тем не менее, полковник зачастую бывал не в духе; в этот же вечер расположение его духа было особенно мрачно, так как погода была сырая, а он страдал ревматизмами.

Он с важным видом шагал по старинной гостиной, уставленной мебелью в стиле Людовика XV, останавливаясь то перед дверьми, с нарисованными на них амурами, опутывавшими цветочными гирляндами благовоспитанных ланей и очень послушных кабанов, то перед панно с массой лепных украшений, настолько воздушных и вычурных, что невозможно было проследить глазом за их причудливым узором и бесконечными завитками. Но эти мимолетные наблюдения не мешали полковнику при каждом повороте кидать быстрый взгляд на присутствовавших здесь остальных двух лиц и устремлять свое зоркое око, которое вот уже три года неусыпно стережет драгоценное и хрупкое сокровище — жену полковника, по очереди то на нее, то на лицо, сидящее около нее.

Жене его было девятнадцать лет; если бы ее видели в эту минуту, когда она сидела под выступом огромного камина из белого мрамора с медными позолоченными украшениями, такая худенькая, бледная, меланхолично опираясь на руку; если бы вы видели это молодое существо, которое в этом старом доме, рядом со стариком мужем, напоминало собой только что распустившийся цветок, поставленный в готическую вазу — вы пожалели бы жену полковника Дельмара, а самого полковника, может быть, еще более, чем его жену.

Третье лицо, находившееся в комнате и сидевшее под тем же выступом камина по другую сторону, был здоровый цветущий молодой человек, и свежесть его лица, густые светло-белокурые волосы и пушистые бакенбарды еще рельефнее оттеняли седые волосы, дряхлую кожу и жесткость выражения лица хозяина дома. Тем не менее всякий, даже вовсе почти лишенный артистического вкуса, человек предпочел бы грубое и суровое выражение Дельмара бесцветным, хотя правильным, чертам лица молодого человека. Фигура с одутлыми щеками, рельефно оттиснутая на каминной стенке на листе железа, имела пожалуй более осмысленное выражение, неизменно созерцая огонь в камине, чем, отдавшийся такому же созерцанию белокурый и краснощекий молодой человек, один из героев этой повести. Впрочем, его здоровое, сильное сложение, резко очерченные черные брови, белый гладкий лоб, спокойный взгляд светлых глаз, красивые руки и строгое изящество его охотничьего костюма давали ему право претендовать на то, чтобы казаться красивым мужчиной всякой женщине, питавшей склонность к так называемым философским вкусам прошлого столетия. Но вряд ли молодая застенчивая жена Дельмара смотрела когда-нибудь такими глазами на какого-либо мужчину; очень вероятно, что между этой болезненной, хрупкой женщиной и этим сонливым, любящим плотно покушать человеком совсем не было никакой симпатии. Поэтому ее аргус-супруг напрасно силился подметить своими ястребиными глазами какой-нибудь взгляд, вздох или сердечное волнение у этих двух столь различных между собой лиц. Видя, что даже нет никакой возможности ревновать жену, чтобы наполнить чем-нибудь время, он разом стал еще мрачнее и глубже засунул руки в карманы.

Единственное довольное и ласковое существо в этой группе была большая охотничья собака, положившая голову на колени молодого человека. Собака эта бросалась в глаза своим большим ростом, широкими мохнатыми лапами, заостренной, как у лисицы, косматой мордой и очень умным взглядом сверкавших, как два топаза, желтоватых глаз. Глаза эти, становившиеся темными, точно налитыми кровью, в разгар охоты, теперь выражали меланхоличную и безграничную нежность; когда хозяин ее, на которого была направлена вся сила ее инстинктивной привязанности, которая, впрочем, иногда бывает неизмеримо выше рассудочных привязанностей человека, начинал гладить серебристую шерсть красивой собаки, глаза ее сверкали от счастья и длинный хвост мерно стучал по каминным плитам и разносил золу по наборному паркету.

В этой семейной группе у камина было что-то напоминающее сюжеты Рембрандтовских картин, Беловатое пламя, вспыхивая по временам, озаряло комнату и группу сидевших лиц и затем краснело и понемногу тухло, погружая обширную гостиную в полумрак. На каждом повороте Дельмар, проходя мимо огня, появлялся, точно тень, и тотчас же пропадал в глубине окутанной таинственностью комнаты. То там, то сям пламя озаряло то позолоту овальных рам, с деревянными медальонами и бантами, то мебель черного дерева с медными украшениями, то карнизы кое-где обвалившиеся. Как только пламя потухало в одном месте, и вместо него загорался огонек в другом месте, предметы, которые за минуту перед тем были ярко освещены, сразу погружались во мрак и выступали другие. Таким образом понемногу можно было разглядеть то сюжет картины, то круглый стол, поддерживаемый; тремя позолоченными тритонами, то разрисованный потолок, изображающий небо, покрытое облаками и звездами, то тяжелые малиновые шелковые, обшитые длинной бахромой занавеси, складки которых отливали атласом и, казалось, колыхались, когда на них падал колеблющийся свет камина.

Судя по неподвижной позе обоих, лип, сидевших у камина, можно было подумать, что они боялись нарушить безмолвие и тишину, парившую вокруг; их можно было признать за окаменелых героев какой-нибудь волшебной сказки, на которых от одного мгновения, от одного произнесенного слова вот-вот обрушатся стены волшебного замка; сам же хозяин с нахмуренным челом, один своим мерным шагом нарушавший тишину, несколько напоминал колдуна, заворожившего их своими чарами.

Между тем собака, дождавшись, наконец, от своего хозяина ласкового взгляда и уступая тому притягательному магниту, который заключается в, глазах человека и неотразимо влияет на умных животных, нерешительно тявкнула и грациозно и ловко вскинула обе лапы на плечи своего нежно-любимого хозяина.

— Прочь, Офелия, прочь!

Тотчас за этим окриком молодой человек обратился на английском языке со строгим выговором к послушному животному, которое, проявляя все знаки раскаяния и смущения, поползло к г-же Дельмар, точно прося у нее защиты. Но Индиана оставалась погруженной в задумчивость и даже не приласкала собаку, которая положила морду на ее белые, лежавшие на коленях, руки.

— Кажется, эта собака окончательно водворилась в гостиной? — спросил полковник, втайне очень довольный, что может занять время тем, что сорвет на ком-нибудь свое сердце. В конуру, Офелия, пошла, пошла, негодная!

Если бы кто внимательно наблюдал в эту минуту на г-жой Дельмар, то увидал бы в этом ничтожном и обыденном семейном эпизоде объяснение скрытых мучений всей ее жизни, и по ее телу пробежала дрожь, и ее руки, машинально поддерживавшие морду: собаки, теперь порывисто охватили ее мохнатую шею, точно стараясь спасти и оградить ее. Дельмар, вытащив из кармана своей курточки охотничий арапник, подошел с угрожающим видом к бедной Офелии, которая легла у его ног, зажмурив глаза и заранее испуская жалобные стоны от страха и боли. Г-жа Дельмар стала еще бледнее обыкновенного: ее грудь судорожно затрепетала и, обратив к мужу с выражением безграничного ужаса свои большие глаза, она проговорила: — Ради Бога, не убивайте ее.

Эти несколько слов заставили полковника вздрогнуть, и на лице его вместо гневного выражения появился отпечаток грусти.

— Я понимаю этот упрек, — сказал он, — и вы не раз обращаетесь ко мне с такими укорами с того дня, когда я в порыве горячности убил на охоте вашу собаку. Великая потеря! Собака, не умевшая удержать стойки и горячившаяся при виде дичи! Кто тут не выйдет из терпения? Впрочем, вы ее и полюбили-то больше всего после ее смерти, а раньше мало обращали на нее внимания; но так как теперь это служит вам предлогом укорять меня…

— Разве я вас укоряла когда-нибудь? — возразила г-жа Дельмар с кротостью, которую мы проявляем из великодушия к тем, кого любим, и из уважения к самим себе — к тем, кого не любим.

— Я не говорю этого, — продолжал полковник, полуотеческим, полусупружеским тоном, — но некоторые женщины умеют своими слезами гораздо более чувствительно упрекнуть человека, чем другие, которые наговорят массу укоризненных слов. Черт возьми, сударыня, вы знаете, что я не могу выносить слез.

— Вы, кажется, никогда не видите, чтобы я плакала.

— Да! точно я вас не вижу постоянно с красными глазами! А это еще хуже, клянусь местью!

Во время этой супружеской беседы молодой человек встал и выгнал Офелию, проделав все это с необыкновенным спокойствием, затем вернулся на свое прежнее место напротив г-жи Дельмар, мимоходом зажегши свечу и поставив ее на камин.

Это, казалось бы, пустое обстоятельство произвело внезапный переворот в расположении духа Дельмара. При свече, озарившей его жену более ровным, не таким колеблющимся светом, как пламя в камине, он заметил страдальческий, изнеможенный: вид жены, усталость, написанную на, ее исхудавшем лице, обрамленном темными волосами, и темную тень под впавшими и воспаленными глазами. Он прошелся несколько раз по комнате, затем, подойдя к жене и неожиданно перескочив на другую тему, спросил ее:

— Как вы себя сегодня чувствуете, Индиана? — с оттенком какой-то неловкости, присущей людям, ум и сердце которых редко живут в мире.

— Как всегда, благодарю вас, — ответила та, не выказывая в голосе ни удивления, ни остатка неудовольствия.

— Как всегда — не ответ, или, вернее, это женский ответ, нормандский ответь, который не значит ни да, ни нет, ни хорошо, ни дурно.

— Ну, в таком случае, ни хорошо, ни дурно.

— Нет, — снова впадая в резкий тон, продолжал он, — вы лжете. Я знаю, что вы чувствуете себя нехорошо; вы говорили это вот ему, сэру Ральфу. Разве я выдумываю? Скажите, сэр Ральф, говорила она вам это?

— Говорила, — отвечал флегматичный господин, не обращая внимания на брошенный на него укоризненный взгляд Индианы.

В эту минуту в комнату вошло новое лицо: управляющий имением, бывший сержант из полка Дельмара.

Он рассказал Дельмару в коротких словах, что имеет основание подозревать, что вот уже несколько ночей как в этот час в парк пробираются воры за углем и что поэтому он просит дать ему ружье для обхода парка, прежде чем запереть ворота. Дельмар, который в этом приключении увидал приятную возможность вспомнить старину, тотчас взял охотничье ружье, вручил другое Лельевру и направился к дверям.

— Как, — с ужасом воскликнула г-жа Дельмар, — неужели вы собираетесь застрелить несчастного крестьянина из-за нескольких мешков угля?

— Я убью как собаку, — возразил, Дельмар, выведенный из терпения этим замечанием, — всякого, кто осмелится по ночам переступать за ограду парка. Если бы вы знали законы, сударыня, то поняли бы, что я в своем праве.

— Это ужасный закон! — с жаром воскликнула Индиана.

Затем, тотчас подавив в себе эту вспышку, продолжала тише:

— А ваши ревматизмы? Вы забываете, что идет дождь, и что если вы выйдете сегодня вечером, то завтра у вас поднимутся сильные боли.

— Вы, видно, очень боитесь, как бы вам не пришлось ухаживать за старым мужем, — отвечал Дельмар, порывисто распахнув дверь.

И он вышел из комнаты, ворча про себя на свой возраст и на жену.