Не приходи в часы волнений,

Сердечных бурь и мятежей,

Когда душа огнем мучений

Сгорает в пламени страстей.

Не приходи в часы раздумья,

Когда наводит демон зла,

Вливая в сердце яд безумья,

На нечестивые дела;

Когда внушеньям духа злого,

Как низкий раб, послушен ум,

И ничего в нем нет святого,

И много, много грешных дум.

Закон озлобленного рока,

Смерть, надо мной останови

И в черном рубище порока

Меня на небо не зови!

Не приходи тогда накинуть

Оков тяжелых на меня:

Мне будет жалко мир покинуть,

И робко небо встречу я…

Приди ко мне в часы забвенья

И о страстях и о земле,

Когда святое вдохновенье

Горит в груди и на челе;

Когда я, дум высоких полный

Безгрешен сердцем и душой,

И бурной суетности волны

Меня от жизни неземной

Увлечь не в силах за собой;

Когда я мыслью улетаю

В обитель к горнему царю,

Когда пою, когда мечтаю,

Когда молитву говорю.

Я близок к небу – смерти время!

Нетруден будет переход;

Душа, покинув жизни бремя,

Без страха в небо перейдет…

Черны, черны тени ночи,

Но черней твоя коса

И твои живые очи,

Ненаглядная краса.

Если вестниками бури,

Кроя свет дневных лучей,

Ходят тучи по лазури –

Это тень твоих очей!

Если вспыхнут метеоры

Над поверхностью земли –

Их твои, о дева, взоры

Огнеметные зажгли!

Если молнья ярким блеском

На мгновенье вспыхнет там

И промчится с гордым треском

Гром по мрачным высотам,

Эта молнья – жар дыханья

Томных уст твоих, краса;

Гул отзвучный их лобзанья –

Разъяренная гроза.

Вся ты – искры бурной Этны

Да чудесный черный цвет;

Нет ни бледности бесцветной,

Ни румянца в тебе нет.

Лишь меняет буря гнева

Да любовь твои черты.

Черноогненная дева,

Счастлив, кем пленилась ты!

Как люблю я, как пылаю!

Но как часто за тобой

Взор ревнивый устремляю. 

Ах, ужель?.. нет, боже мой!

Страшно мыслить!., прочь сомненье!

Ты верна. Но, о судьба!

Если вдруг души влеченье…

Страсть… безумие… борьба?

Ах! молю – когда измену

Ты замыслишь, приходи,

Вольной страсти перемену

Расскажи мне на груди:

Обниму тебя, тоскуя,

Загорюсь от поцалуя

И, страдания тая,

Перед смертию скажу я:

»За Ленору умер я!»

Свет похож на торг, где вечно,

Надувать других любя,

Человек бесчеловечно

Надувает сам себя.

Все помешаны формально.

Помешался сей на том,

Что, потея, лист журнальный

Растянуть не мог на том;

Тот за устрицу с лимоном

Рад отдать и жизнь и честь;

Бредит тот Наполеоном

И успел всем надоесть.

Тот под пресс кладет картофель,

Тот закладывает дом,

Тот, как новый Мефистофель,

Щеголяет злым пером.

Тот надут боярской спесью,

Тот надут своей женой;

Тот чинам, тот рифмобесью

Предан телом и душой.

У того карман толстеет

Оттого, что тонок сам,

Что журнал его худеет

Не по дням, а по часам.

Тот у всей литературы

Снял на откуп задний двор,

С журналистом шуры-муры

Свел – и ну печатать вздор.

Тот мудрец, тот тонет в грезах,

Тот состряпал экипаж

И со славой на колесах

Трехсаженных марш, марш, марш!

От паров весь свет в угаре,

Всё пошло от них вверх дном;

Нынче всякому на паре

Ездить стало нипочем.

Ум по всем концам Европы

К изобретеньям прилип,

Телеграфы, микроскопы,

Газ, асфальт, дагерротип,

Светописные эстампы,

Переносный сжатый газ,

Гальванические лампы,

Каучуковый атлас,

Паровозы, пароходы,

Переносные дома,

Летоходы, весоходы,

Страховых компаний тьма!

Пневматические трубы,

Стеарин и спермацет,

Металлические зубы

Сбили с толку белый свет.

Доктора свои находки

Сыплют щедрою рукой,

Лечат солью от чахотки

И водой от водяной;

В бога здравья тянут воду,

Воду всем тянуть велят

И, того гляди, природу

От сухотки уморят;

Водяная медицина

Наводнила целый свет,

Пациентам же от сплина

В кошельке – лекарства нет…

С быстротою паровоза

Совершенствуется век;

Ни пожара, ни мороза

Не боится человек.

Что для нас потоп, засухи?!

Есть такие лихачи,

Из воды – выходят сухи,

Из огня – не горячи.

В деле разные языки,

Руки, ноги, голова;

Все мы мудры, все велики,

Всё нам стало трын-трава.

Нет для нас уж тайны в море:

Были на его мы дне;

Кто же знает? Может, вскоре

Побываем на луне.

А потом, как знать! с терпеньем

Где не будет человек?..

Малый с толком, с просвещеньем

Далеко пойдет наш век!..

Жизнь в трезвом положении

Куда нехороша!

В томительном борении

Сама с собой душа,

А ум в тоске мучительной…

И хочется тогда

То славы соблазнительной,

То страсти, то труда.

Всё та же хата бедная –

Становится бедней,

И мать – старуха бледная –

Еще бледней, бледней.

Запуганный, задавленный,

С поникшей головой,

Идешь как обесславленный,

Гнушаясь сам собой;

Сгораешь злобой тайною…

На скудный твой наряд

С насмешкой неслучайною

Все, кажется, глядят.

Всё, что во сне мерещится,

Как будто бы назло,

В глаза вот так и мечется

Роскошно и светло!

Всё – повод к искушению,

Всё дразнит и язвит

И руку к преступлению

Нетвердую манит…

Ах! если б часть ничтожную!

Старушку полечить,

Сестрам бы не роскошную

Обновку подарить!

Стряхнуть ярмо тяжелого,

Гнетущего труда, –

Быть может, буйну голову

Сносил бы я тогда!

Покинув путь губительный,

Нашел бы путь иной

И в труд иной – свежительный –

Поник бы всей душой.

Но мгла отвсюду черная

Навстречу бедняку…

Одна открыта торная

Дорога к кабаку.

Украшают тебя добродетели,

До которых другим далеко,

И – беру небеса во свидетели –

Уважаю тебя глубоко…

Не обидишь ты даром и гадины,

Ты помочь и злодею готов,

И червонцы твои не украдены

У сирот беззащитных и вдов.

В дружбу к сильному влезть не желаешь ты,

Чтоб успеху делишек помочь,

И без умыслу с ним оставляешь ты

С глазу на глаз красавицу дочь.

Не гнушаешься темной породою:

»Братья нам по Христу мужички!»

И родню свою длиннобородую

Не гоняешь с порога в толчки.

Не спрошу я, откуда явилося,

Что теперь в сундуках твоих есть;

Знаю: с неба к тебе всё свалилося

За твою добродетель и честь!..

Украшают тебя добродетели,

До которых другим далеко,

И – беру небеса во свидетели –

Уважаю тебя глубоко…

Когда из мрака заблужденья

Горячим словом убежденья

Я душу падшую извлек,

И, вся полна глубокой муки,

Ты прокляла, ломая руки,

Тебя опутавший порок;

Когда, забывчивую совесть

Воспоминанием казня,

Ты мне передавала повесть

Всего, что было до меня;

И вдруг, закрыв лицо руками,

Стыдом и ужасом полна,

Ты разрешилася слезами,

Возмущена, потрясена, –

Верь: я внимал не без участья,

Я жадно каждый звук ловил…

Я понял всё, дитя несчастья!

Я всё простил и всё забыл.

Зачем же тайному сомненью

Ты ежечасно предана?

Толпы бессмысленному мненью

Ужель и ты покорена?

Не верь толпе – пустой и лживой,

Забудь сомнения свои,

В душе болезненно-пугливой

Гнетущей мысли не таи!

Грустя напрасно и бесплодно,

Не пригревай змеи в груди

И в дом мой смело и свободно

Хозяйкой полною войди!

Не гулял с кистенем я в дремучем лесу,

Не лежал я во рву в непроглядную ночь, –

Я свой век загубил за девицу-красу,

За девицу-красу, за дворянскую дочь.

Я в немецком саду работал по весне,

Вот однажды сгребаю сучки да пою,

Глядь, хозяйская дочка стоит в стороне,

Смотрит в оба да слушает песню мою.

По торговым селам, по большим городам

Я недаром живал, огородник лихой,

Раскрасавиц девиц насмотрелся я там,

А такой не видал, да и нету другой.

Черноброва, статна, словно сахар бела!..

Стало жутко, я песни своей не допел.

А она – ничего, постояла, прошла,

Оглянулась: за ней как шальной я глядел.

Я слыхал на селе от своих молодиц,

Что и сам я пригож, не уродом рожден, –

Словно сокол гляжу, круглолиц, белолиц,

У меня ль, молодца, кудри – чесаный лен…

Разыгралась душа на часок, на другой…

Да как глянул я вдруг на хоромы ее –

Посвистал и махнул молодецкой рукой,

Да скорей за мужицкое дело свое!

А частенько она приходила с тех пор

Погулять, посмотреть на работу мою

И смеялась со мной и вела разговор:

Отчего приуныл? что давно не пою?

Я кудрями тряхну, ничего не скажу,

Только буйную голову свешу на грудь…

»Дай-ка яблоньку я за тебя посажу,

Ты устал, – чай, пора уж тебе отдохнуть».

– Ну, пожалуй, изволь, госпожа, поучись,

Пособи мужику, поработай часок. –

Да как заступ брала у меня, смеючись,

Увидала на правой руке перстенек…

Очи стали темней непогодного дня,

На губах, на щеках разыгралася кровь.

– Что с тобой, госпожа? Отчего на меня

Неприветно глядишь, хмуришь черную бровь?

«От кого у тебя перстенек золотой?»

– Скоро старость придет, коли будешь всё знать

»Дай-ка я погляжу, несговорный какой!» –

И за палец меня белой рученькой хвать!

Потемнело в глазах, душу кинуло в дрожь,

Я давал – не давал золотой перстенек…

Я вдруг вспомнил опять, что и сам я пригож,

Да не знаю уж как – в щеку девицу чмок!..

Много с ней скоротал невозвратных ночей

Огородник лихой… В ясны очи глядел,

Расплетал, заплетал русу косыньку ей,

Цаловал-миловал, песни волжские пел.

Мигом лето прошло, ночи стали свежей,

А под утро мороз под ногами хрустит.

Вот однажды, как я крался в горенку к ней,

Кто-то цап за плечо: «Держи вора!» – кричит.

Со стыдом молодца на допрос привели,

Я стоял да молчал, говорить не хотел…

И красу с головы острой бритвой снесли,

И железный убор на ногах зазвенел.

Постегали плетьми, и уводят дружка

От родной стороны и от лапушки прочь

На печаль и страду!.. Знать, любить не рука

Мужику-вахлаку да дворянскую дочь!

Что ты жадно глядишь на дорогу

В стороне от веселых подруг?

Знать, забило сердечко тревогу –

Всё лицо твое вспыхнуло вдруг.

И зачем ты бежишь торопливо

За промчавшейся тройкой вослед?..

На тебя, подбоченясь красиво,

Загляделся проезжий корнет.

На тебя заглядеться не диво,

Полюбить тебя всякий не прочь:

Вьется алая лента игриво

В волосах твоих, черных как ночь;

Сквозь румянец щеки твоей смуглой

Пробивается легкий пушок,

Из-под брови твоей полукруглой

Смотрит бойко лукавый глазок.

Взгляд один чернобровой дикарки,

Полный чар, зажигающих кровь,

Старика разорит на подарки,

В сердце юноши кинет любовь.

Поживешь и попразднуешь вволю,

Будет жизнь и полна и легка…

Да не то тебе пало на долю:

За неряху пойдешь мужика.

Завязавши под мышки передник,

Перетянешь уродливо грудь,

Будет бить тебя муж-привередник

И свекровь в три погибели гнуть.

От работы и черной и трудной

Отцветешь, не успевши расцвесть,

Погрузишься ты в сон непробудный,

Будешь нянчить, работать и есть.

И в лице твоем, полном движенья,

Полном жизни, – появится вдруг

Выраженье тупого терпенья

И бессмысленный, вечный испуг.

И схоронят в сырую могилу,

Как пройдешь ты тяжелый свой путь,

Бесполезно угасшую силу

И ничем не согретую грудь.

Не гляди же с тоской на дорогу

И за тройкой вослед не спеши,

И тоскливую в сердце тревогу

Поскорей навсегда заглуши!

Не нагнать тебе бешеной тройки:

Кони крепки, и сыты, и бойки, –

И ямщик под хмельком, и к другой

Мчится вихрем корнет молодой…

И вот они опять, знакомые места,

Где жизнь отцов моих, бесплодна и пуста,

Текла среди пиров, бессмысленного чванства,

Разврата грязного и мелкого тиранства;

Где рой подавленных и трепетных рабов

Завидовал житью последних барских псов,

Где было суждено мне божий свет увидеть,

Где научился я терпеть и ненавидеть,

Но, ненависть в душе постыдно притая,

Где иногда бывал помещиком и я;

Где от души моей, довременно растленной,

Так рано отлетел покой благословенный,

И неребяческих желаний и тревог

Огонь томительный до срока сердце жег…

Воспоминания дней юности – известных

Под громким именем роскошных и чудесных, –

Наполнив грудь мою и злобой и хандрой,

Во всей своей красе проходят предо мной…

Вот темный, темный сад… Чей лик в аллее дальной

Мелькает меж ветвей, болезненно-печальный?

Я знаю, отчего ты плачешь, мать моя!

Кто жизнь твою сгубил… о! знаю, знаю я!..

Навеки отдана угрюмому невежде,

Не предавалась ты несбыточной надежде –

Тебя пугала мысль восстать против судьбы,

Ты жребий свой несла в молчании рабы…

Но знаю: не была душа твоя бесстрастна;

Она была горда, упорна и прекрасна,

И всё, что вынести в тебе достало сил,

Предсмертный шепот твой губителю простил!..

И ты, делившая с страдалицей безгласной

И горе и позор судьбы ее ужасной,

Тебя уж также нет, сестра души моей!

Из дома крепостных любовниц и псарей

Гонимая стыдом, ты жребий свой вручила

Тому, которого не знала, не любила…

Но, матери своей печальную судьбу

На свете повторив, лежала ты в гробу

С такой холодною и строгою улыбкой,

Что дрогнул сам палач, заплакавший ошибкой.

Вот серый, старый дом… Теперь он пуст и глух:

Ни женщин, ни собак, ни гаеров, ни слуг, –

А встарь?.. Но помню я: здесь что-то всех давило,

Здесь в малом и в большом тоскливо сердце ныло.

Як няне убегал… Ах, няня! сколько раз

Я слезы лил о ней в тяжелый сердцу час;

При имени ее впадая в умиленье,

Давно ли чувствовал я к ней благоговенье?..

Ее бессмысленной и вредной доброты

На память мне пришли немногие черты,

И грудь моя полна враждой и злостью новой…

Нет! в юности моей, мятежной и суровой,

Отрадного душе воспоминанья нет;

Но всё, что, жизнь мою опутав с первых лет,

Проклятьем на меня легло неотразимым, –

Всему начало здесь, в краю моем родимом!..

И с отвращением кругом кидая взор,

С отрадой вижу я, что срублен темный бор –

В томящий летний зной защита и прохлада, –

И нива выжжена, и праздно дремлет стадо,

Понурив голову над высохшим ручьем,

И набок валится пустой и мрачный дом,

Где вторил звону чаш и гласу ликований

Глухой и вечный гул подавленных страданий,

И только тот один, кто всех собой давил,

Свободно и дышал, и действовал, и жил…